Карпо Рондюк смотрел на дочь своими запавшими, широко открытыми глазами.

— Тату, скажите мне что-нибудь, вам легче будет, — с лебединой тоской просила Текля.

Но он молчал и все смотрел на нее своим горем, своим отчаянием. Потом из его глаз выкатились две большие слезы. Текля впервые увидела эти отцовские слезы, и они прожгли ей всю душу. Но на то место, где они угольками упали в ее сердце, она будто подула утешными словами: «Хорошо, хорошо, что они идут. Все-таки будет ему полегче».

— Тату, тату, скажите хоть слово, — уже не говорила, а шептала, хрипела своей страшной мукой, которую ей надо было тоже пережить. Потому что, видно по всему, так оно и было, как ей рассказали дети. И отец прислушался к ее мольбе и словно из океанской глубины своей муки, своего страдания достал слова:

— Сами, дочка, послали мы своих сынов на войну. А теперь получили за то награду. Их смерть получили.

Уже не две слезинки, — много их, одна за другой, катились, как прозрачные камешки, из его глаз, чуть задерживались на щеках и падали на землю. Сначала Текля могла бы их сосчитать, и она припала глазами к отцовскому лицу, словно хотела прибавить их к какому-то большому числу. «Пускай, пускай выносят наверх его горе». Текля будто словно забывала о своем. А оно к ней только подступало, только доходило до ее сознания. «Мирослава уже у них нет. На что ушла его молодая жизнь, даром потрачен труд на его науку».

Ей теперь хотелось закричать на весь мир, чтоб крик ее сдвинул с места высокие башни домов и костелов над Дунаем. Чтобы разорвал небо. Но это сделала Оленка Бойчиха — подошла и, увидев Теклю, заголосила:

— Нет, нет уже вашего Мирослава, соколика вашего яснозолотого. А мой порезан, а мой порублен. С утра по всей Вене его искала. Где тот шпиталь, где мне его искать? Город гудит, город рычит тысячными голосами. И не слышно моего голоса, не слышно. Людоньки мои дорогие! Что нам делать? Наш труд, пот-кровь наша растоптана, дома сгорели, сынов наших порубали, поубивали. Плачьте, мамы, над водами дунайскими, что пустили своих сынов на войны! Разбейте сердце, отцы, о венские камни. Чего, чего вы ждали, чтоб они вам принесли? А того не сообразили, что по смерть свою пошли, по увечье наши дети.

Крик разлетался далеко, и люди собирались вокруг нее.

Кто-то из тех, что подошли, хотел остановить ее причитания:

— Это вам, тетка, не возле своей хаты кричать, а должны понять: здесь чужой город, чужая земля.

Но Карпо Рондюк проговорил:

— За нас всех она голосит, за всю нашу кривду. Пусть дает голос, чтоб все слышали наше горе.

И все притихли, потому что заговорил своим горем Карпо Рондюк, который еще со вчерашнего дня, как услышал про Мирослава, сцепил и сердце и губы.

«Тише, люди, пусть теперь он говорит». Но он не сказал больше ничего, и люди стояли притихшие и слушали Оленкины слезы. Но и она притихла, словно выплакала до конца свою муку. Залегло на мгновение молчание: у каждого много слов в сердце и все разом подступили к горлу, как запруда, так что и не продохнуть. И в эту минуту подбежали сразу все трое Рондюковых детей и заголосили:

— Тату, тату! Наша мама ушла в Дунай Мирослава искать! Просто так, в одежде, на наших глазах вошла в воду. И уже ее не видно. Мы тянули ее сюда, а она вырвалась из наших рук и в Дунай, в Дунай ушла. Тату, тату!

Люди ринулись к Дунаю. Каждый скорее хотел добежать до того места, на которое указывали дети, бежавшие впереди.

Только Рондюк шел медленно, поседевшие волосы его разметал ветер, что прилетел с запада. Шел, словно на казнь, словно на собственную свою смерть.

Теперь Текле надо было только двумя пальцами повернуть вправо этот железный лепесток, и прозвенит звонок.

Кто-то выйдет, скорее всего — пани Стефа. И какими же будут ее глаза, а еще хуже — слова, с которыми она наверняка сейчас набросится на нее.

Да не все ли равно Текле, какими они будут. Если пережила то, что ей выпало сегодня пережить, не страшны после этого полные удивления и злости глаза пани Стефы и слова, с которыми она встретит Теклю. Пришла. Хоть уже ночь над Веной, но опять перешла Дунай, потому что здесь где-то, в этих каменных домах, лежит ее любовь, ее Сень. И наверно, любовь ее задержала, когда, услышав о матери, хотела броситься за нею в воды Дуная. Да и люди удержали, потому что есть жизнь и она должна жить.

Мамочку еще не достали с дунайского дна, где-то она выплывет сама. Говорят, это может быть через много дней. И это хуже всего, потому что детей теперь ничем не удержать. Будут ходить к Дунаю и высматривать маму из воды. Как она людей просила, когда сюда шла, чтобы смотрели за детьми и за отцом! А он сам теперь стал как дитя. Может, присмотрит соседка Оленка? Текля пошла, чтобы и для нее узнать о госпитале, где может лежать ее сын, Она хочет об этом у своих панов расспросить: они, наверно, знают, ведь как кричали на площади Сокола-Батька во Львове, клеили свои воззвания на заборах и писали в газетах, как упрашивали парней идти на войну. Так должны теперь знать о госпиталях, где стрельцы залечивают свои раны. Вот ведь как в жизни бывает. После такого великого горя — не стало Мирослава, утопилась мать — у Текли теперь появилась надежда увидеться с Сенем. Потому, наверно, и не страшно ей нажимать сейчас на клямку звонка. Даже легкость какая-то на душе появилась — все-таки что-то она делает, куда-то стремится, словно может еще вернуть к жизни и Мирослава и мать.

Вот уже звонок зазвенел, закричал, зовя кого-нибудь подойти к двери. Так и есть, открыла пани Стефа. Она стоит в богатом розовом платье, раскраснелась, такая надушенная, так сияет. А почему бы не сиять? В доме радость. Разве не так было бы и у них в хате, если бы вернулся с войны Мирослав — живой, неизувеченный — и привез им то, что они ждали. Дети смотрели бы на его руки — не несет ли чего-нибудь сладкого? Но не меньшей была бы радость в семье, если бы и ничего в руках не держал.

У пани Стефы, наверно, гости. Позвала, а может быть, и сами пришли, как услышали, что Дозик вернулся. Есть телефон в доме, можно быстро узнать обо всем.

Текля уже слышит их веселый смех и даже разбирает чьи-то слова:

— Интеллигенция — мозг нации. Что будет, если она пойдет под пули? Тебе, Дозик, об этом следовало бы помнить. Наши хлопы — на что уж простой народ — и то понимают это. Видишь, сколько их стало в ряды и взяло в руки винтовки. Хлопам что. В семье — двенадцать человек, не беда, если один умрет или пуля его убьет. Другой родится! А ты, Дозик, у своего отца и мамы один сын.

И кто мог бы так говорить? Не пан Юлиан, его голос Текля уже запомнила. Эти слова из покоя, где сидят гости, слышит не только она, но, наверно, и пани Стефа. И они должны трогать ее сердце, напоминая, что Дозик у них один сын. Потому, видно, пани Стефа и не кинулась на Теклю с грубыми словами.

И Текля молча смотрит на нее и не знает — переступить ли ей порог, впустит ли ее пани Стефа или скажет: «Вон отсюда, не нужна мне такая прислуга, которая бегает где-то полдня, а на ночь возвращается к панам».

Но пани Стефа только приглушенно говорит:

— Сейчас не могу об этом безобразии с тобой говорить, у нас гости… Поговорим завтра… Такого, девка, я от тебя не ждала…

Это «девка» бьет Теклю по самому сердцу. Может, потому, что у нее такое большое горе. Ведь раньше это бы ее не задело. Как же еще говорить панам о таких, как она? Но Текля нашла силы не показать перед пани Стефой свое смятение, на слова хозяйки она твердо отвечает:

— Я не могла не пойти к своим, пани. Не могла. — И так ведь надо ответить, чтобы не вырвалось ни слезинки. И верно, ни одна слезинка не выступила на ее глазах.

— Иди, прендко мой руки да надевай белую запаску. Да новую бери, гостям надо прислуживать в праздничном. Святая Магдалина! Везет мне на горничных! И это, видно, за то, что мое сердце жалеет их, голодранок. Радуйся, что не подвернулась мне под руку два часа назад. Горничная… Будто гулящая какая, шляется куда-то…