Все-таки пани Стефа не удержалась, затянула свое, но Теклю это не задевает. Ей надо сейчас помнить одно; вежливо прислуживать панам и уловить минуту, чтоб расспросить, в каком госпитале может лежать Сень. А еще — стараться, чтобы не узнали здесь о Мирославе и ее матери. Гости пришли веселиться, им не до чужих бед…

Похоже, пани Стефа чувствует или догадывается, что у нее случилось что-то тяжелое, и уже боится, как бы Текля не завела об этом речь. Ведь в доме гости и вернулся ее сын. А он тоже мог попасть под пулю.

«Почему же его не взяли, если он сам вызвался?» Этот вопрос уже мучит Теклю. Разве такому пану не пошли бы навстречу, не записали бы сына для его чести в легионы? И вот, на же, не взяли. Но и на это она, скорее всего, получит ответ, когда будет там, где гости. И почему так мучит ее этот вопрос? Да ладно, пусть мучит. Может, свое не так будет болеть. А ей надо прислуживать панам, быть приятной и радоваться вместе с ними. Уже пани Стефа дала ей в руки большое блюдо с жареным гусем — нести в столовую. Только бы выдержать первую минуту, а там уже она сумеет управиться. Надо улыбнуться и улыбкой прикрыть израненное горем сердце. Как трудно это сделать! Но она изобразила улыбку на своих губах и вот-вот войдет с нею в комнату, где веселятся гости. Задерживают ее слова пана Юлиана. Она ясно слышит их, не ушами, а сердцем, понимает их верный смысл:

— Ты, Дозик, не тужи, что тебя не взяли в легионы, и не думай, ради бога, что тебя нашли негодным. Папа, папа о тебе постарался, чтоб тебя не записали. Уж он нашел, как это сделать. Разве ты кривой или слепой или, может, у тебя чахотка? Парень — первый класс! Тебе, Дозик, о другом придется думать, о том, чтобы меня сменить, а не подставлять голову под пули. Есть кому это сделать. А ты, моя детка, нужен, чтобы творить историю нации на других путях. Не там, куда можем посылать хлопов.

Пан Юлиан, наверно, чуточку опьянел, потому и говорит таким растроганным голосом.

«А жизнь пошли губить Мирослав и Сень», — выстукивает в голове Текли. И эти мысли срывают улыбку с ее губ и приковывают с блюдом в руках к месту. Как она войдет, как покажется на глаза панам без улыбки? И Текля стоит в коридоре и не может ступить дальше и шага. Пани Стефа, выйдя из кухни, настигает ее.

— Святая Михальда! — Она так громко всплескивает руками, что из гостиной выбегает встревоженный Дозик.

— Мамочка, что случилось?

И тут он видит Теклю с жареным гусем на большом блюде, а за нею стоит его мама, высокая, раскрасневшаяся — целая и невредимая.

— Ты, наверно, испугалась, что она гуся не удержит? Она, мамочка, славная девушка, такая красавица! — говорит он радостно и тащит Теклю в покои.

— Смотрите, смотрите! Вот наша горничная, у которой целых два брата пошли в сечевые стрельцы!

— И станут героями Украины, — говорит торжественно пан Юлиан.

Текля хочет поскорей поставить блюдо на стол, боится уронить его на землю.

— Видите, какая краса! — никак не может успокоиться Дозик.

— Да, наш народ красотой не обеднен, — бросает кто-то из пожилых гостей.

— Еще бы, еще бы! — подхватывают все, кто сидит за столом. И уже летит с их губ множество всяких высоких слов про украинский народ. Но Текля всего этого уже не слышит — стоит как вкопанная перед глазами панов.

— А что твои братья пишут? Как добывают славу для Украины?..

Эти слова словно пробуждают ее. Не разбирает, кто спросил, но слышит ясно, и они вырывают из глубины души боль. Теперь ее ничем не остановить, она так рвется из груди, так подступает к горлу, что можно лишь кричать. И Текля кричит:

— А куда бы и откуда они могли написать? Из могилы? Да ведь и могилы нет, разорвало их на части. Мать моя — в Дунае Мирослава ищет. Ой, ой, паны! Куда, зачем зазвали вы наших хлопцев? На смерть?

— Стефочка, да это же какая-то полоумная. Кого ты в наш дом привела? — подступил к жене взбешенный и обескураженный пан Юлиан.

А как удивлены, как разочарованы гости. Панство мое! Да разве это приятно отправиться в гости, а попасть на такую историю? Надо собираться домой.

— Да что вы, панове золотые, — хочет успокоить их пан Юлиан. — Стоит ли обращать внимание, как голосит какая-то холопка? Можно ли так уходить, так меня обижать?

А пани Стефа уже потащила Теклю из покоев, срывает с нее белый фартучек, достает платок, который Текля принесла с собой в ее дом, кладет туда что-то из печеного, вареного, чтобы не болтал хлопский язык, что пани была несправедлива. Тычет в руки Текле какие-то крейцеры и испуганно говорит:

— Иди, иди, проходимка, откуда пришла. Не буду тебя такую держать. Умела вернуться ко мне ночью, умей и назад повернуть. Отдаю тебе твое заработанное, чтоб не точила на меня зуб. А мне в доме нужен покой, а не идиотские крики.

— Пани, брата моего убили в Карпатах. Только сегодня я об этом услышала. И мать моя утопилась с этого всего в Дунае. Я не выдержала, — Текля уже пришла в себя, уже помнит, что ей нельзя терять службу, ведь некому зарабатывать на детей.

Но пани Стефа не хочет слушать.

— Иди, иди! Другую горничную поищу. Не могу быть доброй для всех. Таких людей нет на свете. И все равно всех ваших людей будут отсылать в Гминд. Не надо тебе от семьи отставать. Говоришь — брата убили? На то, девка, и война, чтобы кого-то убивали. Пуля не разбирает.

Всю свою небольшую жизнь Текля помнила себя стыдливой и неразговорчивой. Как же могли вырваться из ее груди эти отчаянные слова, да еще перед панами? И они теперь стали для нее новой бедой. Ее выгонят со службы, потому что перед панами надо всегда быть покорной. Да что ей делать, если и сейчас на это брошенное пани Стефой слово «девка» что-то очень острое, неудержимое и отчаянное пробивается огненной лавой из ее груди. И Текля выливает все это в лицо пани Стефы:

— Наши браты гибнут в Карпатах, а ваши сыны пьют вина и шампаны возле своих пап и мам! Хлопцев наших вы сладенько уговаривали идти добывать Украину, а своих не пускали! Такая ваша правда, такая?

— Матерь божья! Что она говорит! Вон из моего дома, вон! — И пани Стефа выталкивает ее за дверь.

Могло ли быть иначе? Но у Текли стало так легко на душе, словно все, что болело, вышло наверх с теми словами, что швырнула в глаза пани Стефе.

Стынет, наливается холодом венская улица, по которой идет Текля. А куда? Только не в ту сторону, где улица переходит через дунайский канал и идет к большому Дунаю. Как эти воды тянут сейчас Теклю к себе. Только бы не оглянуться, хоть этого ей сейчас страшно хочется. Ее тянет к себе мать, ждет где-то в дунайской воде. «Мамунечка, золотая, не погневайтесь на меня, я хочу еще раз повидать Сеня. И тетка Бойчиха, она ведь так ждет». Текля должна была расспросить у панов, где, в каком госпитале лежит Сень, а она не успела этого сделать, разозлила панов своим криком. Зато хоть легко теперь на душе. И кто знает, сказали бы ей паны что-нибудь о госпитале. Ведь хлопская судьба их не трогает. Паны заботятся о себе. Почему поверил им Мирослав? А отец почему не отговорил сына, велел идти на войну? А она? Разве не бежала тоже за ними?

«Боже, дай мне святую молитву на уста, чую, что голова моя разум теряет!»

И Текля начала шептать одну за другой все молитвы, которые знала. А улица все тянулась, словно не было ей конца.

Как хорошо, что она знает много молитв. Хорошо бы ей говорить их, пока не развиднеется, пока идет эта бесконечная венская улица.

Сначала Текля шла только по ней. Никого-никого не было вокруг, только камень и холодный ночной тротуар под ногами. Текля никогда не бывала в такую позднюю ночь в большом городе. Тишь такая, и кажется, будто камень шепчет все ее молитвы, а не она. Но вот на бесконечной улице изредка стали появляться запоздавшие прохожие. Некоторые даже останавливались, внимательно смотрели на Теклю.

Может, это потому, что она громко говорит свои слова, обращенные к богу? И Текля стала повторять слова молитвы в уме… А дальше улица уже ослепила глаза Текли огнями. Сколько, сколько их светится на каменных стенах разными немецкими буквами: красными, синими, зелеными, желтыми. Текля окончила три класса и знает немного по-немецки. Буквы кричат, они — каждая по-своему — зазывают прохожих зайти и купить что-нибудь. Магазины закрыты, уже поздняя ночь, а огни все бегают перед ее глазами. Текле стыдно, они будто хотят всю ее просветить насквозь, чтобы видным стало ее голое тело. И уже ей делается жутко, и страх гонит свернуть в сторону, где поднялись башни высокого костела. Она передохнет немного возле этого святого места. Может, это и есть костел святого Стефана, о котором ей рассказывали люди. Как бы ей побывать там внутри. Раньше на это все не было времени. А теперь она здесь, дождется и войдет, а потом разыщет Сеня, а если даст пан-бог и Сень залечит свои увечья, то придет сюда вместе с ним. Как это хорошо, что можно еще кого-то ждать! Ее выгнали ночью на улицу в чужом городе. А может быть, это и к лучшему, что так получилось? В том доме панский сын не давал бы ей покоя. Чувствовалось, что он продолжал бы свои кавалерские шуточки. Могла бы его, если бы на то пошло, и в физиономию ударить. А могло статься и иначе: повалил бы где-нибудь, так что и не вырваться… Но до такого не дошло, и она идет чистая к Сеню. «Святой Стефан, благослови нашу любовь, пошли мне день, чтобы могла его разыскать».