Со старины государи сохраняли этот обычай до династии сельджуков, они же к этому не прилежали и мало приказывали.

Рассказ. Однажды Абу-л-Фазл Сагзи[135] спросил погибшего за веру султана Алп-Арслана:[136] „Почему ты не имеешь сахиб-хабара“. Тот сказал: „Ты хочешь пустить мое царство на ветер,[137] отвратить от меня моих приверженцев“. Спросил: „Каким образом?“ Ответил: „Если я назначу сахиб-хабара, для того, кто со мной искренен и дружен это не будет иметь значения, он не даст ему взятки, а тот, кто мне противник и враг, будет дружить с ним, дарить имущество. Волей-неволей сахиб-хабар будет сообщать мне плохие сведения о моих друзьях и хорошие — о врагах. Хорошее и плохое слово, как стрелы, выпустишь несколько стрел, в конце концов одна попадет в цель: с каждым днем мое сердце будет озлобляться на друзей, становиться лучше к врагам. Через короткое время друзья удалятся, а враги приблизятся: пока не займут места друзей. Нельзя представить то, что породится от такой сумятицы!

Однако все-таки предпочтительнее, чтобы существовал сахиб-хабар Существование должности сахиб-хабара — одна из основ царства. Если будет соответствующая уверенность, как мы говорили, то беспокойства не будет.

Послания, которые пишут с государева двора — многочисленны, а все, что становится многочисленным, теряет свое значение. Надо, чтобы не писали ничего от высокого собрания, пока не наступит какое-нибудь важное обстоятельство. А если написали, то уже надо, чтобы содержание послания было таково, чтобы ни у кого не поселялось намерения что-нибудь не выполнить из приказа. Если окажется, что кто-либо поглядит пренебрежительно на приказ или замедлит в ревности к слушанию и повиновению, пусть назначат суровое наказание, даже будь он из близких. В этом состоит разница между писанием государя и других лиц.

Рассказ. Рассказывают, что одна женщина из Нишапура отправилась в Газнин с жалобой на несправедливость. Она пожаловалась Махмуду, говоря: „Амил Нишапура отобрал у меня земельное владение, завладел им“. Дали послание: „Верни этой женщине ее земельное владение“. У этого же амиля имелось очевидное доказательство на то земельное владение. Он сказал: „Это не ее земельное владение. Я это докажу двору“. Женщина пошла второй раз жаловаться. Послали гуляма, амиля привели из Нишапура в Газнин. Когда он явился ко двору султана, тот приказал, чтобы ему дали тысячу палочных ударов у ворот дворца. Амил и предъявлял доказательство, и приводил пятьсот ходатаев и покупал эту тысячу палочных ударов за тысячу нишапурских динар, все было бесполезно: он принял тысячу палочных ударов. Сказали: „Если это земельное владение принадлежит тебе правильно, почему ты не действовал согласно приказу, а после сообщил бы об обстоятельствах дела, дабы затем приказали, что следовало“.

Так поступили затем, что когда другие услышат об этом деле, ни у кого не будет охоты к высокомерию, непослушанию и нарушению в отношении приказа. Все, что имеет отношение к государю, ему и подобает совершать или приказывать, как-то: накладывать наказание, рубить головы, отрезать руки и ноги, делать евнухом и подобно этому, если кто-либо учинит такое без приказа государя со своим слугой или рабом, — не надо соглашаться, а надо наказать |67| его самого, дабы другие знали свое место, взяли бы то за пример.

Рассказ. Этакое рассказывают: царь Рума Парвиз[138] по началу весьма уважал вазира[139] Бахрама Чубина, так что и одного часу не бывал без него, не разлучался с ним ни на охоте, ни во время питья вина, ни в уединении. Этот Бахрам Чубин был бесподобный всадник и несравненный герой. Однажды амили Герата и Серахса привели царю Парвизу триста красношерстных верблюдов, на каждом из которых был груз в харвар из необходимых и ценных вещей. Он распорядился отвести все это во дворец Бахрама Чубина, чтобы было обильное продовольствие на кухне. На другой день Парвизу донесли, что вчера Бахрам разложил своего гуляма, дал ему двадцать палочных ударов. Парвиз разгневался и приказал позвать Бахрама. Когда Бахрам пришел, он распорядился принести из оружейной пятьсот клинков, затем сказал: „Отдели, Бахрам, лучшие из этих клинков“. Бахрам выбрал сто пятьдесят. Затем он сказал: „Из этих выбранных, отбери десяток тех, что поотменнее“. Бахрам отобрал десять клинков. Сказал: „Выбери из этого десятка два клинка“. Бахрам отобрал два клинка. Сказал: „Теперь прикажи, чтобы эти два клинка вложили в одни ножны“. Бахрам сказал. „0 царь! два клинка не войдут хорошо в одни ножны“. „А подходят ли для одного города два дающих приказы?“ Услышав эти слова, Бахрам распростерся ниц, признался, что сделал ошибку. Парвиз сказал: „Если бы у тебя не было передо мной права заслуг, а вознесенного мною не хочу сбрасывать вниз, я не простил бы твоего преступления. Оставь за нами это дело, так как бог сделал нас судьей на земле, а не тебя. Нам надлежит иметь дело со всяким, у кого имеется нужда в правосудии, приказывать надлежащее согласно истине. Если впредь произойдет какой-либо проступок со стороны подручного или раба, надлежит сначала уведомить нас, чтобы мы приказали необходимое наказание и чтобы никого не постигло что-либо не по заслугам. На этот раз я тебя простил“. Бахрам Чубин был сипах-саларом, а ему был сделан такой выговор.[140]

Много гулямов отъезжают с государева двора, иные с приказом, другие без приказа; а для людей от этого беспокойство, так как они отбирают имущество. Имеются тяжбы, стоимость которых двести динар, а отправится гулям и потребуется пятьсот динар вознаграждения;[141] люди беднеют и нищают. Не следует посылать гулямов иначе, как по важным делам, а если уж послали, то только с высочайшим приказом. Гуляму же пусть накажут: „Эта тяжба на столько-то, больше этого вознаграждения не бери. Чтобы сделано было надлежащим образом“.

Надо отправлять лазутчиков постоянно во все места под видом купцов, странников, суфиев, продавцов целительных средств, нищих; пусть они сообщают обо всем, что услышат, чтобы ничто из дел никоим образом не оставалось скрытым, а если произойдет какое событие, будет что нового, чтобы своевременно принять соответствующие меры. Часто бывало, что наместники, мукта, чиновники и эмиры питали непокорство, враждебность, злоумышляли против государя, а прибыл лазутчик, вовремя сообщил государю, вот государь сел на коня, пошел в поход, врасплох обрушился на них, захватил,[142] сделал все их намерения тщетными. Или если какой-нибудь государь с иноземным войском движется походом на страну, государь успеет подготовиться, отразит его. Равным образом, |69| вот сообщили они о положении народа, о благом и несчастном, государи и отнеслись с заботой. Так в свое время делал Азуд ад-даулэ.

Рассказ. Не было из государей Дейлема и других государей ни одного более неусыпного, проницательного, предусмотрительного, чем Азуд ад-даулэ; у него была любовь к строительству, великодушие, он был образован, искусен в правлении. Однажды один фискал написал ему: „Когда я вышел из ворот города по тому делу, за которым ты послал своего раба, и прошел двести шагов, как увидал юношу, стоявшего на обочине дороги, лицо его было бледное, на голове и шее были следы ударов. Увидев меня, он поклонился. Я ответил и спросил: „Зачем ты стоишь?“ Ответил: „Дожидаюсь попутчика, чтобы отправиться в город, где был бы правосудный царь и справедливый судья“. Я сказал: „Понимаешь ли ты, что говоришь? Ты мечтаешь о государе правосуднее Азуд ад-даулэ и судье более сведущем, чем городской казий“. Он сказал: „Если бы у государя была правосудность, он был бы бдителен в делах, а судья был бы правилен. Если же судья неправилен, то, как может быть государь справедлив? — скорее он нерадив“. Я спросил: „Что ты видел из нерадивости государя и глухоты[143] казия?“ Он сказал: „Рассказ мой длинен, но он стал коротким, как только я вышел из этого города“. Я сказал: „Надо обязательно рассказать его мне“. Он ответил: „Пойдем и сократим путь рассказом“. Когда мы вышли на дорогу, он начал: „Узнай, что я сын такого-то человека, купца, дом моего отца в этом городе, в таком-то квартале. Все знают моего отца, что он был за человек, и каким он обладал имуществом. Когда мой отец скончался, я в течение нескольких лет предавался влечениям сердца, удовольствиям и винопитию, затем на меня напал сильный недуг, так что я потерял надежду на жизнь. Во время этой болезни я дал обет богу, если спасусь от этого недуга, совершу хаджж и направлюсь на священную войну. Бог мне дал исцеление, я выздоровел и приступил к осуществлению намерения сначала совершить хаджж, а потом отправиться на священную войну. Я освободил всех бывших у меня невольниц и гулямов, роздал им золото, земельные владения, дома, переженил их, распродал домашние вещи и торговые помещения, получил пятьдесят тысяч динар наличными деньгами. Тогда мне и пришло на ум, что оба предпринимаемые мною путешествия полны опасностей, нецелесообразно вести с собой столько золота. Итак, я решил взять с собой тридцать тысяч динар, а остаток сохранить. |70| Пришел я и купил два медных афтабэ,[144] положил в каждый из них по десяти тысяч динар и сказал: „Теперь надо кому-нибудь их отдать“. Из всего города более всего мое сердце прилежало к главному казию. Он — судья и ученый, — рассуждал я, — царь ему вручил кровь и имущество мусульман. Доверюсь я ему, он ни в коем случае не совершит вероломства“. Я отправился и тихонько переговорил с ним. Он согласился. Я обрадовался, встал на рассвете, отнес к нему в дом, вручил, и отправился в путь. Совершил я хаджж ислама, пошел из Мекки в Медину, а оттуда направился в пределы Рума, присоединился к газиям, несколько лет был на священной войне, в одном сражении был окружен неверными и, раненый во многих местах тела и лица, попал в руки румийцев. Четыре года я провел в неволе и темнице. Вот заболел кесарь Рума, отпустили на свободу всех пленных, и я освободился. Опять я пришел к корабельщикам,[145] служил им для приобретения средств к жизни. Но я крепко уповал, что положил двадцать тысяч динар у казия Багдада. В надежде на них я собрался в путь. После десяти лет, с пустыми руками, в изношенном платье, с отощавшим от невзгод и недостатков телом я пришел к судье, поклонился, присел и сейчас же встал. Два дня я ходил к нему таким образом, он ничего мне не говорил, на третий день я пришел, сел перед ним, и, улучив удобный случай, приблизился к нему, и сказал тихо: „Я — такой-то, сын такого-то, совершил хаджж, был на священной войне, много перенес невзгод, все, что захватил с собой, ушло из рук, я очутился в этаком состоянии, не располагаю ни одной крупицей золота и нуждаюсь в том, что доверил тебе“. Казий не дал мне никакого ответа, не попытался узнать, дескать, „со чем ты говоришь?“, встал направился в покои, а я ушел со стесненным сердцем. Из-за своего плохого вида и наготы я стыдился отправиться в свой дом или в дом своих близких и друзей. Ночь я спал в мечети, а днем прятался по углам. Что долго рассказывать, два-три раза я говорил ему относительно этого дела, он не давал никакого ответа. На седьмой день я стал настойчивее. Он ответил мне: „Ты страдаешь умопомешательством, твой мозг пересох от |71| дорожной пыли и невзгод. Ты говоришь много пустого. Я не знаю тебя и не имею представления, о чем ты говоришь. Ведь тот, имя которого ты упоминаешь, был красавцем, состоятельным, одетым“. Я отвечал: „О, казий! Я — тот самый; я отощал от невзгод и ранений, лицо мое стало безобразным“. „Вставай, — сказал он, — не причиняй мне головной боли. Уходи подобру поздорову“. Я ответил: „Постой, побойся бога, ведь после этого мира придет другой мир, за всякий поступок следует награда и возмездие. Пусть будут твоими пять тысяч из этих двадцати тысяч динар“. Он ничего не ответил. „Пусть будет, — воскликнул я, — из этих двух афтабэ один твоим, законно и правильно, один же возврати мне, ибо я нахожусь в очень затруднительном положении; я закреплю это своей подписью на расписке, в свидетельство и в отказ от каких-либо требований с моей стороны“. Он ответил: „Тебя мучит безумие, ты, очевидно, добиваешься, чтобы я вынес решение о твоем безумии и приказал запереть тебя в больницу, наложить оковы, от которых ты не освободишься, пока жив“. Я испугался, понял, что он решил ничего мне не возвращать; а ведь какое бы он ни сделал приказание, люди так и поступят; тихонько-тихонько поднялся и вышел от него, рассудив сам с собой: „Когда мясо портится, его посыпают солью, но что делать, когда портится сама соль? Все судебные дела подлежат судье, а когда судья совершает несправедливость, кто на него подаст жалобу? Если бы Азуд ад-даулэ был правосуден, мои двадцать тысяч динар не остались бы в руках судьи и я, голодный и лишенный средств к существованию, не отчаивался бы в своем имуществе, царе, городе и родине“. И вот я ушел“. Когда фискал выслушал все, что произошло, сердце его воспылало и он сказал: „О, благородный человек! всегда надежды следуют за безнадежностью. Прилепись душой к богу, который устрояет дела своих рабов“, затем фискал добавил: „у меня в этой деревне есть один друг, благородный человек, гостеприимец. Я направляюсь к нему в гости. Ты мне весьма понравился. Сделай милость, проведем день и ночь в доме этого друга, а завтра видно будет“. И он его повел к дому этого друга. Им принесли то, что имелось, они поели и направились в комнаты. Фискал же описал все это дело на бумаге и передал одному поселянину:[146] „Отправляйся к воротам дворца Азуд ад-даулэ, позови такого-то слугу, отдай ему письмо, чтобы оно сейчас же дошло до Азуд ад-даулэ“. Когда Азуд ад-даулэ прочел, он поразился и сейчас же послал кого-то сказать фискалу: „Приведи ко мне в этот же вечер того человека“. Узнав об этом, фискал сказал: „Собирайся, пойдем в город. Азуд ад-даулэ призывает меня и тебя. Он прислал гонца“. Тот человек спросил: „Это к добру?“ „Ничего не должно быть, — отвечал фискал, — кроме хорошего. Возможно, что до его слуха довели то, что ты мне рассказывал дорогой. Питаю надежду, что ты добьешься своей цели и освободишься от этого горя“. Он встал и отвел его к Азуд ад-даулэ. Азуд ад-даулэ приказал, чтобы все ушли из собрания, расспросил у того человека о его деле. Тот снова рассказал все, как было, с начала и до конца. Азуд ад-даулэ почувствовал к нему жалость и сказал: „Будь спокоен. Это дело со мной случилось, а не с тобой. Он мною поставлен и мне надлежит принять меры по этому делу. Всевышний сотворил меня для того, чтобы я заботился о людях, не допускал, чтобы кого-либо постигло несчастье, хотя бы и от судьи, ведь это я его поставил над имуществом и состоянием мусульман; я ему даю содержание и ежемесячную плату, чтобы он устраивал дела мусульман по правде, не делал бы пристрастия и лицеприятия, не брал бы взяток. Если же в моей столице происходит этакое от человека старого и ученого, какое же должно происходить вероломство от опрометчивых молодых судей. Поначалу этот судья был человеком бедным, семейным, тот размер ежемесячной платы, что я ему положил, должен быть только достаточен ему. Теперь же у него в Багдаде и по округам столько земельных владений, пальмовых рощ,[147] садов, огородов, домов, торговых помещений, предметов роскоши и ценных вещей, что всему этому нет границ. Он не мог все это добыть от своей ежемесячной платы. Следовательно, он все это добыл от имущества мусульман“. Затем он обратился к тому человеку и сказал: „Не буду, как следует спать и есть, пока не удовлетворю тебя в твоем праве. Возьми от меня необходимые издержки, уезжай из этого города в Исфахан, побудь у такого-то человека, а мы напишем ему, чтобы он хорошенько тебя содержал до тех пор, |73| пока мы не потребуем тебя от него“. Итак, он вручил ему двести золотых динар, пять одеяний и отправил его тою же ночью в Исфахан. Всю ночь до наступления дня раздумывал Азуд ад-даулэ, что сделать, чтобы это имущество вытащить из рук судьи. „Если я схвачу казия, — раздумывал он сам с собой, — силою и султанской властью, буду пытать, он, конечно, не сознается, не откроет своего вероломства. Это имущество погибнет, а люди будут упрекать меня, дескать, Азуд ад-даулэ мучит человека старого, ученого из жадности и корыстолюбия; они повсюду разнесут обо мне дурную славу. Мне надо подстроить так, чтобы казий сам отдал имущество тому человеку“. Таким образом прошел один два месяца. Не видя более никакого следа хозяина денег, казий так рассуждал сам с собою: „Двадцать тысяч динар — мои, однако, потерплю год, может услышу от кого-нибудь известие о его смерти; ведь в таком виде, как я его видал, он скоро умрет“. Так прошло два месяца. Однажды, во время, предназначенное для полуденного сна, Азуд ад-даулэ послал позвать судью, уединился с ним и спросил: „О, судья! знаешь ли ты, ради чего я потревожил тебя?“ Судья ответил: „Царь лучше знает“. „Задумался я о будущем, — сказал Азуд ад-даулэ, — и от этих мыслей сон убежал у меня; нет определенности в этом мире и государстве, нет уверенности в длительности существования. Одно из двух, или поднимется из какого-нибудь уголка соперник, вырвет из наших рук царство, так же как мы отобрали его из рук других, — глянь, сколько было невзгод, прежде чем я смог открыто сесть на престол, или же придёт божий приказ и, хотя бы мы и не желали, разъединит нас с этим государством; ведь ни у кого нет средств против смерти. Итак, в оставшееся для жизни время, будем добрыми, будем делать добро божьим рабам, чтобы были довольны мир и люди, — тогда нас хорошо вспомянут, в день восстания из мертвых мы удостоимся спасения, войдем в рай, а если же будем плохими, плохо обращаться с народом, тогда до дня восстания из мертвых будут поносить наше имя, всякий, кто вспомнит о нас, будет проклинать нас и в день восстания из мертвых с нас будет взыскано, а нашим местопребыванием будет ад. Надо стремиться, насколько возможно, делать добро, творить справедливость народу, совершать благодеяния. |74| А цель моего разговора с тобой следующая: в моем дворце находится некоторое количество женщин и детей; дело мальчиков легче; они как перелетные птицы могут двигаться из одной страны в другую; дело женщин хуже — они слабые и беспомощные. Хочу теперь позаботиться о них, не откладывая до завтра, а не то вдруг застигнет смерть или переменится счастье, хочу им сделать добро. Полагаю я, что во всем государстве нет никого набожнее, богобоязненнее, бескорыстнее, честнее и надежнее тебя, и желаю, положить у тебя на сохранение два раза тысячу тысяч золотых динар, в наличности и в сокровищах, но чтобы знали об этом только ты, я и всевышний; если завтра случится что-либо со мной и положение их станет таким, что они будут нуждаться в дневном пропитании созови их тайно, чтобы никто не знал, раздели между ними это имущество, выдай каждую из них замуж, чтобы не случилось им бесчестия и чтобы они не стали нахлебницами людей. И вот как надо поступить в этом деле: в своем дворце выбери внутренние покои и там под землей сделай крепкую стройку из обожженных кирпичей, когда будет окончено, дай мне знать, я прикажу тогда привести ночью из тюрьмы двадцать кровников, долженствующих быть казненными, это имущество положат на их спины, они отнесут во дворец, сложат в том подвале, замуруют двери погреба, а потом их приведут обратно, я прикажу, чтобы их всех казнили, таким образом, все это дело останется скрытым“. Судья ответил: „Повинуюсь приказу, сделаю все, что возможно для исполнения этого поручения“. Затем царь сказал тихонько слуге: „Встань и пойди незаметно в казначейство, принеси двести магрибских динар и положи в мешок“. Слуга отправился, принес деньги. Азуд ад-даулэ взял их, положил перед судьей и сказал: „Эти двести динар истратишь на тот подвал. Если не хватит, еще прикажу“. Судья отвечал: „Ей-богу, ей-богу, это поручение я исполню на свои деньги“. Азуд ад-даулэ сказал: „Я тебе запрещаю тратить свои деньги ради моих насущных дел; твои деньги законные, на это дело не годятся, их не следует тратить на это дело. Постарайся, |75| чтобы исполнить то, что тебе доверено, и совершить все порученное“. Судья отвечал: „Царю — приказ“. Он положил двести динар в рукав и вышел радостный, рассуждая сам с собой: „На старости лет со мной сдружились удача и счастье; наш дом будет заполнен золотом. Если с царем что приключится, ведь ни у кого не будет расписки на меня или доказательства; все достанется мне и моим детям. Владелец того золота и двух афтабэ — жив, и то не может ничего взять у меня, а если царь умрет, кто у меня возьмет?“ Он направился домой и принялся за устройство погреба. Построив в течение одного месяца очень крепкий погреб, он собрался и пошел к Азуд ад-даулэ во время ночного намаза. Азуд ад-даулэ остался с ним с глазу на глаз и спросил: „По какому делу ты пришел в это время?“ Ответил: „Хочу довести до сведения царя, что погреб, о котором он распорядился, готов“. „Очень хорошо, — сказал Азуд ад-даулэ, — я знал, что ты старателен в делах. Слава богу, что я не ошибся в тебе. Ты освободил мое сердце от этой важной заботы. Как я тебе уже говорил, я приготовил тысячу тысяч и пятьсот тысяч динар в золоте и в сокровищах. Следует к этому добавить еще пятьсот, да еще много одежд, алоэ, мускуса, камфары. Я полагаю, через некоторое время придут продавцы и продадут;[148] все будет кончено на этой неделе; тогда сразу все доставят туда, а я завтра вечером приду в твой дом, дабы убедиться своими глазами, как все устроено. Я не хочу, чтобы ты как-нибудь тратился, ведь я тотчас же возвращусь“. Отпустив казия, он сейчас же послал в Исфахан гонца за хозяином того золота. На другой день вечером он отправился во дворец судьи, осмотрел тот погреб, одобрил и сказал судье: „Тебе следует притти во вторник, посмотреть, что приготовлено“. Тот ответил: „Повинуюсь“. Возвратившись из дворца судьи, он приказал казначею поставить в казнохранилище сто сорок афтабэ с золотом, три куррабэ с жемчугом, золотую чашу, наполненную алыми яхонтами, чашу с лалами, чашу с бирюзой, все это положить перед афтабэ.