Радуницы — всего лишь наследницы тех великих массовых тризн.

Троицу церковь тоже празднует ныне широко, и основное о ней большинству тоже хорошо известно.

Она приходится на пятидесятый день после Пасхи, но торжества начинаются еще в четверг, называющийся Семиком, как и вся седьмая послепасхальная неделя называется Семиковой, а также Русальной, Зеленой, Гряной, и Семик несомненно тоже старше Троицы — он знаменовал прощание с весной и встречу лета, прославлял растительность и плодородие, символами которых на Руси стала березка.

У других народов похожие праздники существовали, но березка — символ сугубо русский, символ самой России, ее природы.

Ветками недавно распустившейся, свежей, пахучей березы в Семик украшали все селения, все дома снаружи и внутри, все церкви, а полы в них устилались свежескошенной травой. Прихожане шли к обедне с букетами цветов, клали их возле икон, и в избах клали, и все, все вокруг было напоено в сей день духовитой бодрящей свежестью и запахами набиравшей силу зелени и цветов. Главное же действо Семика — выбор девушками в ближнем лесу (мужская половина почему-то не допускалась к этому действу) самой красивой березки, которую срубали, приносили в село, устанавливали на видное место, украшали цветными лентами, бусами, платками, и девушки начинали ее заламывать, завивать: завивать прямо на ней из ее ветвей большие кольца, венки. И из срезанных ветвей и цветов плели венки, кое-где скрытно, чтобы никто не видел посторонний, и потом гадали на этих венках так же, как на Ивана Купалу — пускали по воде: к какому берегу поплывет — туда замуж идти, утонет — скорая смерть. Через венки же на наряженной березе девушки, а следом и бабы, и парни, и мужики трижды целовались — кумились. Покумившиеся как бы становились кровными родственниками, обещали дружить всю жизнь.

И чем-нибудь при этом обменивались: платками, бусами, кольцами, нательными крестами. Обряд считался очень сильным, и даже давние враги нередко прибегали к нему, чтобы покончить распри. Ну а не получалось — раскумлялись, возвращали потом то, чем обменивались. Многие же после целования через заломленные березки действительно дружили всю жизнь.

После кумления водили вокруг и возле берез хороводы, устраивали игры, вечером непременно угощались яичницей, угощали ею и березки. Иногда все это делалось и не в деревне, а на полях, у леса, у рек, и, в конце концов, разукрашенную, завитую березку торжественно несли и опускали в реку — чтобы напилась досыта водой, чтоб вся зелень пила летом досыта, вдоволь, не было б засухи.

А русальей эта Троицкая неделя называлась еще потому, что существовало поверье, что именно на Троицу русалки выходят из воды, бегают по полям и лесам и совращают, заманивают к себе в водяные пучины легковерных. Начало этому поверью в древнейших языческих русалиях — завершение целого цикла земледельческих празднеств, и у русских его отголоски почти не удержались, лишь у украинцев и белорусов: у них русалок поминают по сей день и легенд об их играх и совращениях тьма-тьмущая. Помните, и у Николая Васильевича Гоголя есть. У русских же главным осталось лишь убеждение, что русалки — «красивые нагие девы с распущенными длинными волосами, выплывающие при лунном сиянии на поверхность реки и озера», то есть то, что они неразрывно связаны с водой, которая так необходима летом, а значит, и с потоплением березки связаны — к ним ведь ее отправляли…

В череде же святочно-рождественских праздников, про которые тоже многие многое знают, хочется подчеркнуть только то, чего не было у других народов, ибо ряженые и колядования есть у многих, и разные игры и потехи есть, и не вкушают за столами на Рождество до первой звезды, а славельщики, особенно дети, ходят по домам с большой блестящей звездой, но вот костры из соломы или навоза в навечерии перед Рождеством во дворах жгли только на Руси; придут из церкви и сразу поджигают, «родителей греют, так как умершие в это время встают из могил и приходят греться». А все домашние стоят вокруг костра в полном безмолвии — почтение оказывают усопшим. В рождественские морозы-то больно холодно лежать в промерзшей земле.

И действа на Крещение сугубо наши, русские: крещенский снег собирали для беления холстов, а также от разных недугов; умывались им, собирали снег для бани — такая баня все исправит, красоты прибавит. Ну и, конечно, наши знаменитые купания в Иордани. На Крещение в удобном для подхода месте на реке или каком ином большом водоеме во льду вырубалась квадратная прорубь, называемая по имени реки, где крестился Христос, Иорданью. К ней устраивался торжественный крестный ход, служился молебен, вода в Иордани святилась, священники раздавали ее прихожанам, а потом очень и очень многие купались в этой проруби раздетые, несмотря ни на какие, даже самые лютые крещенские морозы, окунались с головой: недужные — дабы излечиться от болезней, а здоровые — чтобы очиститься от грехов, смыть их сей святой обжигающе ледяной водой. Случаев простуды от сих купаний, как ни странно, не зарегистрировано ни единого, хотя купались ежегодно миллионы не менее тысячи лет подряд.

И уж совсем национальный, народный, никак не связанный с христианством праздник — наша Масленица. Честная, широкая, веселая, семикова племянница, объедуха, сырная неделя, которая справляется за семь недель до Пасхи и приходится на период с конца февраля до начала марта…

Запахи были такой вкусноты, что, только пробуждаясь, еще не открыв глаза, уже сглатывали обильную слюну и заходились от радости.

— Уууу-у-ух-х! — С сим возгласом и вскакивали.

А на столе уже высилась высокая стопа блинов, источавших прозрачный, вовсе одуряющий парок, вокруг стояли миски со всем, что к ним полагалось, и сияющие, разалевшиеся от печного жара, по праздничному принаряженные хозяйки вытирали полотенцами руки.

— Видишь, госпожа Авдотья Изотьевна уже у нас, уже пожаловала.

Авдотьей Изотьевной в народе звали Масленицу.

— Вижу! Вижу! С Масленицей! Расцеловались.

— Угощай!

Заиндевелые окна розовели — значит, там поднималось солнце.

Первый блин легонько мазали маслом, свертывали вчетверо и клали на оконницу — усопшим родителям и предкам.

Второй блин тоже сдабривали маслом, но побольше, тоже складывали вчетверо, подносили к носу, втягивая его немыслимый сдобно-маслянистый теплый аромат, потом целиком отправляли в рот, в который он еле влезал, раздув щеки, но не жевали его, а медленно разминали языком, и он как бы сам собой там таял, пока не растаивал, не исчезал весь, — и это была такая длинная, такая нежно-масляная, мягко-кисловато-блинная вкуснотища, такое наслаждение, такой восторг и бог еще знает что за распрекрасное, что все сладко жмурились и чуть слышно блаженно мурлыкали — и были воистину счастливы. Счастливы редкостно. И не только от блина, конечно, а от самого этого утра, от предощущения, что эта Масленица будет необыкновенной, все будет необыкновенно радостным, каким еще никогда не было.

Третий блин поливали сметаной — и вкус был другой.

Потом ели с красной икрой — опять новый вкус и новое удовольствие.

Потом со снетками. Снова с маслом. С тонким пластиком семги, которую тоже не жевали, а, смакуя, разминали языком, и она тоже исчезала. Выпивали стаканчик холодной рябиновой. А хозяйки пригубливали сладкой вишневочки.

Со стопы блинов не оставалось ни одного.

И отправлялись на ледяные горы, которые на Масленицу строили в каждом селении, в каждой слободе, каждом городе и даже во дворах.

В Москве главные горы устраивались под кремлевской стеной на крутых берегах Неглинной — за Арсенальной башней. Высокие были горы и очень длинные. Одна — у самой башни, вторая — поодаль напротив.

Еще большие горы строились за Кузнецким мостом на Трубе. Там Неглинная была совсем мелкая, широкая, летом застаивалась, превращаясь в большое непролазное болотце. А зимой это болотце превращалось в огромный каток, с двух сторон его были взгорья, к Сретенке очень крутые, и горы начинались с них, люди с большой скоростью выкатывались на ровный лед и долго, долго катились по нему.