Парламентская эра

В эту новую, демилитаризованную эру оппозиция вступила еще более разношерстной, чем раньше, еще менее похожей на политическую партию или хотя бы на коалицию партий, но зато куда более искушенной в политике и интеллектуально окрепшей. Наплыв демократических “перебежчиков” заставил ее отказаться от генеральских авторитарных формул, сменить словарь. Теперь вместе со своими парламентариями она говорила о защите конституции и свободы слова, а с интеллектуалами - о “пассионарности” и “малом народе”. Впрочем, это не мешало ее прессе продолжать упражняться в самом дешевом антисемитизме, ее уличным вождям - формировать штурмовые отряды, а ее черносотенным люмпенам - бесноваться в Останкино.

Демократическая пресса окрестила эту новую эру “краснокоричневой”.

Это, конечно, кличка, и как всякая кличка, она была слишком плакатной, слишком лобовой. Она игнорировала мощную прослойку “белых” антикоммунистов и интеллигентных аналитиков, свободно парящих в таких эмпиреях, куда и во сне не заглядывали прежние советники. Адмирал Чернавин, надо думать, отродясь не слыхал о Юлиусе Эволе или Карле Шмитте, на которых уверенно ссылался в своих статьях Александр Дугин16. Олег Бакланов и в свободное от работы время не размышлял о “России как оси истории” или о том, как превратить “стандартную оппозицию правительству в духовную оппози267

цию современности”, к чему призывал Вадим Штепа17. Это интеллектуальное возвышение тоже было знаком новой эры. Но зато никто из прежних оппозиционных корифеев в жизни не осмелился бы заявить, как Эдуард Лимонов, что не только “мы не хотим вашу либерально-демократическую интернациональную Россию, дверь в которую открыта настежь”, но желаем “национальную Россию: от Ленинграда до Камчатки только русский язык и русские школы. Мы хотим русифицировать страну национальной революцией”18. Здесь и генералом быть не надо, чтобы перехватило дыхание. Представляете себе, читатель, какие кровавые средства потребовались бы в России, с ее двунадесятью языками, чтоб отнять у татар и башкир, и балкарцев, и черкесов, и якутов - о чеченцах уж и не говорю - их родной язык? А тут еще и Сергей Бабурин предлагает “вспомнить о русской миссии, о тайном судьбоносном предназначении нашего народа”19.

Казалось, переменился сам воздух, которым дышит оппозиция. Но при всем этом кипении интеллектуальных страстей и мистических прозрений и в парламентскую эру веяло от реваншистской оппозиции чем-то неистребимо вульгарным и нечистоплотным. И дело было вовсе не в том, что интеллектуальный слой был недостаточно мощным, чтобы перебить этот дух: он и не пытался с ним бороться. Эти люди навеки испуганы. Они смертельно боятся своей “политической базы” и никогда уже, повидимому, не смогут жить в мире с самими собой.

Впервые я заметил это в феврале 1992-го, на известной уже читателю встрече демократических “перебежчиков” с “коричневыми” массами, где несчастные “жидо-масоны” Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев походили не столько на укротителей “патриотических” львов, сколько на христианских девственниц, брошенных им на съедение. С тех пор это ощущение странной жалости преследовало меня всякий раз, когда мне приходилось встречаться с лидерами оппозиции. Если в квартире или в офисе, где наш диалог записывался на пленку, появлялись неожиданные посетители, мои собеседники замолкали и бледнели, словно пойманные за руку в момент преступления.

Помню, как ошеломило меня откровенное признание одного из них, умного человека и далеко не труса, с которым провели мы много часов, обсуждая будущее России. Но оказалось, что мне не только нельзя обнародовать его мысли под его именем, но и сама наша встреча должна быть тайной.

- Если вы когда-нибудь кому-нибудь расскажете, что я у вас был, я погиб.

- Да как же можете вы, - ахнул я, - позволить себе зависеть от этой, по вашим собственным словам, “сволочи”? Он лишь устало пожал плечами.

Как же рассчитывают оппозиционные интеллектуалы справиться с фашистами в собственных рядах - в случае, если они, не дай Бог, победят? Как смогут они руководить будущей Россией, если уже сегодня чувствуют себя крепостными этой “сволочи”, зависят от нее, приспосабливаются к ее образу мышления и молятся ее богам? И какая в

268

этом случае цена всем их ученым рассуждениям о “русской миссии” и “пассионарности”?

Все это составляло сложный психологический фон, на котором вызревал сценарий конституционного переворота - стержень новой, парламентской стратегии. Главные вехи этого вызревания мы уже с читателем обсуждали: февральский Конгресс гражданских и патриотических сил (где впервые обнаружилась коричневая подкладка красно-белой жилетки оппозиции) — июньская попытка инаугурации генерала Стерлигова в качестве доморощенного Муссолини на Русском национальном соборе - октябрьское фанфарное открытие Фронта национального спасения.

Все, как видим, шло по учебнику. “Марсианский” 92-й спрессовал сроки, позволил парламентской оппозиции пройти весь путь раскрутки нового сценария. От образования коалиции реваншистских фракций (“Российское единство”) и неудачной попытки свалить “оккупационное” правительство Егора Гайдара на VI съезде в апреле - через устранение Гайдара на VII съезде в декабре — прямым ходом к марту 93-го, к IX съезду, к импичменту. Правда, несмотря на весь обретенный в новой эре политический опыт и выучку, оппозиция слегка еще путалась в вариантах сценария, в его классических схемах, но главное условие она выполнила; полностью захватила контроль над парламентом. Впору было заказывать банкетный зал - “обмывать” великое торжество.

Все рухнуло 25 апреля. “Оккупационный” послеавгустовский режим получил на референдуме поддержку большинства избирателей. Элементарный просчет, но какой! Сценарий, оказалось, был построен на песке. Аналитики оппозиции ошиблись во всем - от состояния здоровья президента и политического искусства его советников до настроения масс. Хамство разгулявшегося столичного люмпенства они приняли за волю народа.

Подстать чудовищному провалу был шок в рядах оппозиции и паника среди ее лидеров - ничуть не слабее той, что последовала за провалом августовского путча.

Но уже летом 93-го один из аналитиков оппозиции Александр Казинцев, а за ним и другие, призывали “преодолеть истерические настроения, вызванные чередой поражений оппозиции, самым крупным из которых был проигрыш референдума (если Ельцин и не выиграл его, то у нас-то нет никаких оснований хорохориться - мы проиграли)“20.

Похороны конституционного сценария

Никто не спорил с тем, что стратегию снова нужно менять. Но как? В какую сторону двигаться? Идти вперед или возвращаться назад?

Своя же, родная пресса встала как бы в оппозицию к оппозиции. Вдруг выяснилось, что с самого начала ничего хорошего нельзя было ждать от парламентских затей и “краснобелых” союзов, которые тяготеющий к Анпилову журнал “Молодая гвардия” обозвал “лукавыми играми оппозиции”. 269

“Сколько у нас было надежд на Союз гражданских и патриотических сил, на Русский национальный конгресс, на Фронт национального спасения! Но - увы. Надежда не оправдалась. Нерешительность, демагогия и соглашательство оказались присущи всем этим организациям… А нужны ли и впрямь нашей стране все эти телевизионно-опереточные представления, называемые Съездом народных депутатов, если пользы от них нет ни на грош, а вреда хоть отбавляй?“21 И даже дальше пошел этот журнал, направив в сторону парламентской оппозиции стрелы, обычно приберегаемые для демократов: “Съезд выиграла тайная агентура… Громко отдекларировав национальное спасение, спасать народ не стали - увязли в словоблудии…“22

“День”, устами темпераментного Эдуарда Лимонова, страстно звал на баррикады: “Старые методы оппозиции не годятся. Ясно, что не помогут уже ни прения в парламенте, ни конгрессы и соборы… мы умрем, без сомнения, если не поднимемся против всех своих врагов на национальную революцию”23 Эти эпидемически распространявшиеся настроения суммируют молодые аналитики Александр Бородай и Григорий Юнин: “Оппозиция, пережившая поражение на VII и IX съездах, и власть, загнавшая оппозицию в фарватер вечного “реагирования”, отняв у нее инициативу, представляют собой единый, конвергентный, управляемый политический ландшафт”24. А еще более радикальный Вадим Штепа добавляет: “Оппозиционеры стали заложниками эрзац-государственности и эрзац-политики”25. Это было больше чем разочарование в скомпрометировавшей себя стратегии. Это была пронзительная тоска по утраченной романтике, по высокой драме революционного действа, вытесненной скучными, усыпляющими парламентскими препирательствами людей “в жилетках”, выдающих себя за оппозицию. В глазах мятежных аналитиков эта “холодная война” выглядела вульгарной профанацией святого дела, той “жажды великой Реставрации, ради которой легко идти на смерть”26. Или, хуже того - постыдным лицедейством, коварно отвлекающим массы от нормальной, горячей войны: “Демороссы из президентских структур и театрально им противостоящая группа их коллег, вдруг опознавшая себя как “партию Советов”, пребывая в единой, управляемой извне [читай: из-за океана] политической плоскости, вовлечены в искусственно инсценированное фронтальное соперничество”27. (Ремарка насчет Америки моя, но ключевые слова в тексте подчеркнули сами авторы). Вместо обещанного конституционного переворота все эти “телевизионно-опереточные представления” привели лишь к безнадежному конституционному тупику. Выбраться из него можно было теперь лишь посредством неконституционных акций. Это неправда, что сентябрьский демарш Ельцина обрушился на оппозицию, как гром с ясного неба. Неожиданностью он стал только для западной публики. Оппозиция не только ожидала его - она без него задыхалась. Она рвала на себе парламентскую “жилетку”, мечтая об открытой схватке, о горячей войне, о том, что “лозунги реставрационного движения окажутся… предельными, экстраординарными,