Не пришел после Петра в измученную непрерывными войнами и “прорывами” Россию новый Петр, чтобы вести ее вперед и выше. Напротив, произошла “депетризация” России, до слез напоминающая советскую десталинизацию. И после “прорыва” Ивана Грозного так было, и после Павла. И вообще всегда вслед за очередным “мобилизационным проектом” расслаблялись, размякали российские элиты, скатывались к потребительству и вели себя ничуть не более достойно, нежели та же брежневская псевдоэлита.

Сохраняя верность собственным критериям, Кургинян должен был бы предъявить жесткий счет не только советскому атеизму, но и православию с его “сакральным полем”. Но это как раз то, чего позволить себе он никак не может. Как и Дугин, боится он оскорбить неосторожным словом свою православную политическую базу. Поэтому он сам не оглядывается и читателю не позволяет оглянуться назад, в историческое прошлое православной России, а положительный пример ищет совсем в другом направлении.

Почему не Россия, а Куба и Северная Корея стали “авангардом человечества”? Именно потому, что их национальные элиты не были “дефектными”. Они не поддались разъедающему потребительскому соблазну Запада, сохранили свой сталинистский пуританизм во всей

232

его целостности и чистоте, а потому и справились с “авторитарной модернизацией”.

Правда, с этим взрывоопасным аргументом Кургинян поневоле обращается, как опытный сапер. Шаг вправо, шаг влево

- и полезет наружу, что в результате столь замечательного “прорыва” Куба и Северная Корея оказались в современном мире изгоями, разрушили свою экономику и постоянно балансируют на грани национальной катастрофы. Поэтому в подробности он старается не вдаваться и только в самых общих чертах сообщает, что кубинцы, оказывается, “трансформировали западную коммунистическую идею на свой лати-но-американский лад, превратив ее в теологию освобождения, в революционный католицизм”. Причем больше всего, естественно, хвалит он Кубу за то, что там “полным ходом идет модернизация производства при резком сокращении потребления”54.

Сценарий кургиняновской “консервативной революции” теперь, я думаю, ясен.

Сакральное поле для новой элиты

Чтобы восстать из пепла и снова бросить вызов Западу, России придется опять, как во времена Петра и Сталина, положить жизнь на новый “мобилизационный проект”. Теперь это будет не только трудно, но и очень опасно. “Да, генная инженерия, ускоренная эволюция, словом, все то, что мы собираемся делать,— это очень опасно. И заниматься этим можно, только понимая, что хороших средств нет. Слишком мало времени. Слишком сложная задача. Что делать? Только гибнуть или идти на прорыв”55.

Поднимет на это страну новая национальная элита, возглавленная новым “жреческим орденом”. А верховное главнокомандование, разумеется, возьмет на себя признанный режиссер нового “прорыва”, магистр нового “ордена”, воплощающий в себе идеал нового “жречества”. Мы уже знаем, что “недефектная”, т. е. способная на этот “прорыв” элита может вырасти только в очень сильном “сакральном поле”. Поэтому Кургинян посвящает множество страниц сложнейшим теологическим разработкам, превращая заведомо отвлеченные изыски богословия в самую животрепещущую политическую проблему.

Вокруг какой религии должно будет сложиться новое сакральное поле? Выбрать нелегко. “Патриотическое” сообщество расколото. Та его часть, которая пытается опереться на национальную историю России, естественно, привержена православию. Другая, находящая ориентиры в славянской предыстории, соответственно должна возвращаться к язычеству. Для оппозиционного политика чересчур опасно игнорировать этот раскол. Баркашовцы выдворяли Кургиняна из осажденного Белого дома не только как политического противника. Для них, “православных фундаменталистов”, он был хуже еретика и даже “мондиалиста”. Для них он был язычником. И они не очень ошибались.

233

Как и подобает серьезным идеологам, и Дугин, и Кургинян очень озабочены консолидацией своей расползающейся по швам политической базы. Оба они вынуждены лавировать между православием и язычеством. Только делают они это по-разному. Дугин просто бьет поклоны в обе стороны, распевая гимны поочередно то православию, то евразийству, предполагающему эклектическую смесь “континентальных” религий, включая мусульманство. Для более радикального Кургиняна этот коктейль чересчур слаб. Он берет быка за рога. Решительно реинтерпретируя саму православную традицию, Кургинян объявляет о рождении новой религии - “северного православия”, принципиально отличного не только от существовавшей доныне православной веры, но и вообще от христианства. Новая русская религия скорее отпочковывается от язычества как его особая ветвь. “Мы настаиваем на огромном своеобразии северного русского православия и его отличии как от ближневосточного христианства (религии рабов), так и от дальнейшего римского официозного православия (религии реформирующейся бюрократии). Северное православие стало религией борцов, воинов”56.

Пусть другие исповедуют презренную “религию рабов” или дефектную религию восточно-римской бюрократии. Мы, россияне, не такие, как все. Мы уникальны среди народов мира. До такой степени уникальны, что на протяжении трех фраз Кургинян умудряется повторить это определение четырежды. “Геополитическое пространство русской равнины было уникальной точкой… Арийский поток, шедший с юга на север… создал уникальную религиозную культуру Севера, которую мы называем “теологией борьбы”… Россия получила при этом уникальный тип религии и культуры, который и позволил ей сыграть уникальную евразийскую роль”57.

Но мало того, что мы уникальны, мы еще и превосходим всех других. Если центром или, как витиевато выражается Кургинян, “мистическим концентратором” христианской теологии является великая мистерия жизни, смерти и воскресения Иисуса Христа, то в центре нашей “теологии борьбы” - что бы вы думали? — древнегерманская Валгалла. Поистине велико на Руси смятение умов, если православным христианам предлагается в качестве символа веры мифический дворец, где, согласно языческому преданию, боги пируют с мертвыми воинами. Это - храм, куда они должны стремиться? Но что общего может это иметь с христианством? С жертвой Иисуса? С искуплением? Со спасением души? Не только “православные фундаменталисты” - баркашовцы - каждый верующий христианин содрогнется от такого святотатства. Но что поделаешь, если гарнизонная диктатура требует гарнизонной религии и милитаризованной, так сказать, теологии? Объясняя свою “теологию борьбы”, Кургинян безаппеляционно формулирует: “Ее идея - борьба Света и Тьмы, как предельно напряженный поединок без исхода, гарантированного где-то свыше, без, образно говоря, “хеппи энд““58. Тем, кто не в силах сам разобраться, кто в этой вечной войне без хеппи энда играет роль Света, а кто Тьмы, создатель новой веры сообщает крупным шрифтом: “РУССКАЯ ИДЕЯ И РУССКИЙ

234

МИФ… СТРЕМИТЕЛЬНО РАЗВОРАЧИВАЮТСЯ В ПРОСТРАНСТВЕ СРЕДИННОЙ ЕВРАЗИИ… ОПРЕДЕЛЯЯ СЕБЯ КАК ЦАРСТВО СВЕТА, И НЕ БЕЗ ОСНОВАНИЯ”59. Ну, а Тьма, понятно, отождествляется с “голой механистичностью Запада”60.

Итак, мы уникальны в мире, мы лучше всех, мы выше всех, мы - Свет, а враги наши - Тьма. Наше право диктовать свой милитаристский, антипотребительский “суперпроект” остальному миру безусловно и священно. Какже по-другому трактовать теологическое обоснование “прорыва”? Это — теология смертельной конфронтации с миром. И если бы даже она не перекликалась впрямую с официальной нацистской пропагандой, все равно было бы видно, что перед нами “сакральное поле” фашизма.

Как беспощадно разносил Кургинян Дуги-на за то, что он заимствует “самую сердцевину германского национализма, его оккультномистическое ядро, антирусское дело”! Но заимствуют, оказывается, Кто хуже?