Так учил Данилевский. Политическая индифферентность общества была, по его мнению, признаком великой “исторической нации”, которой принадлежит будущее. Но мир, увы, не настолько совершенен, чтобы состоять из одних “исторических наций”. Есть и еще две категории государств. Первая - это бывшие “исторические нации”, не сумевшие сохранить свою драгоценную политическую индифферентность. Они постепенно “гниют” и пополняют собой, как Данилевский это обозначил, “этнографический материал” - низшую категорию народов, лишенных способности к государственной самоорганизации и предназначенных поэтому служить лишь сырьем в строительстве “исторических наций”.

Европу Данилевский относил к первой категории. Она “гнила”, будущее было для нее закрыто. А весь остальной мир был, на его взгляд, этим самым “этнографическим материалом”. Единственной “исторической нацией” была для него Россия, и будущее принадлежало ей одной, и святая лежала на ней обязанность - толково распорядиться “сырьем”. Зачем Жириновскому Гитлер, если дома у него был такой превосходный учитель?

Еще в 80-е, анализируя рождение и развитие политических доктрин русской националистической философии, я набрел на поразившую меня закономерность: каждая фаза вырождения славянофильства, оказывается, была несколько запоздалым и чуть более либеральным повторением аналогичной фазы вырождения тевтонофильства (95).

Раскол “коричневых”

Русское либеральное славянофильство 1830 - 50 гг., впервые обожествившее нацию, лишь на пару десятков лет отстало от взрыва германского тевтонофильства 1810-х. Сменивший его панславизм Данилевского был своего рода либеральной версией империалистического пангерманизма. Первое протофашистское движение (“Союз русского народа”) возникло в России, в 1905 г., но оно было лишено элементов либерализма и захлебнулось на русской почве. Я сравнивал, и сам собой напрашивался зловещий вывод: если последним аккордом вырождавшегося тевтонофильства стал гитлеровский мессианизм, то, значит, и Россию могло ожидать - с разрывом в несколько десятилетий и в либеральной модификации - прохождение той же трагической фазы.

На чем же держится эта роковая связь? Истории было угодно, чтобы две великие державы с глубоко укорененной имперской ментальностью и феодальноавтократической традицией опоздали со своей либерализацией в XIX веке. По разным причинам. Германия - из-за не преодоленной до последней трети столетия раздробленности, Россия - как раз наоборот: из-за мерт

142

аящей деспотической централизации. Это был все более явный анахронизм, и обе великие страны вошли в XX век как воплощение политической отсталости. Обе смертельно ревновали к опередившему их Западу. Обе искали кратчайшие пути, чтобы вырваться вперед, и вынуждены были работать в догоняющем режиме. Обе попытались в ошеломительном “броске” достичь неведомой им либерализации — Россия в 1917-м, Германия в 1918-м. Обе оказались не готовыми к ней. И обе провалились в тоталитарную яму.

Однако в ярости своей националистической реакции Германия опять на несколько десятилетий опередила Россию, где затянувшийся интервал псевдоинтернационализма отсрочил переход “Русской идеи” в последнюю, “коричневую”, фазу. Отсрочил, но не отменил.

То, чего я так опасался е 80-х и о чем мир, загипнотизированный холодной войной с коммунизмом, так упорно не желал слышать, все-таки произошло. В рядах сегодняшней “патриотической” оппозиции, как мы знаем, сколько угодно наследников Гитлера - и “Союза русского народа”. Я уже называл их лидеров и идеологов, но повторить не мешает. Это вождь “Памяти” Дмитрий Васильев, евангелием которого стали “Протоколы сионских мудрецов”, это бывшие его ученики, вышедшие из лона той же “Памяти”, - Александр Баркашов, герой бойни 4 октября, Николай Лысенко, лидер “Русского легиона”, ныне депутат Государственной Думы, Александр Дугин, эстетствующий проповедник фашистского евразийства, связной европейской “новой правой” в Москве. Вот уж они точно копируют Гитлера - вместе с его принципиальным антисемитизмом и фанатической верой во “всемирный сионистский заговор”. Это — “коричневые” консерваторы, фашисты скорее германской, нежели русской закваски, оторванные от отечественной националистической традиции. Их идеологические корни уходят не дальше “черной сотни” 1905 г. Они страшноваты, но не слишком опасны: шансов возглавить массовое движение в России у них, я думаю, нет. Совсем другое дело Жириновский, унаследовавший от Данилевского как имперскую спесь и милитаристский экспансионизм, так и либеральный пафос.

Конечно, он тоже “коричневый”, конечно, его политическая технология, методы пропаганды в борьбе за массы, даже техника партийного строительства заимствованы у Гитлера. Когда Сергей Путин, заведующий идеологическим отделом Либеральнодемократической партии России, заявляет, что “ЛДПР — партия лидера. Есть Жириновский - есть партия, нет Жириновского - нет партии”96, он просто по скромности своего образования не подозревает, что принцип “партия лидера” сформулирован был впервые Гитлером. И назывался он в оригинале “принципом безусловного авторитета вождя”, по-немецки Fuehrerprinzip (“деградации роли вождя мы не допустим”)97.

То же самое и с другим гитлеровским принципом, взятым на вооружение Жириновским: “Будущее нашего движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими его сторонники защищают свое учение”98.

Оттого-то и уклоняется, надо полагать, Владимир Вольфович от серьезного диалога, от философского и исторического спора, предпочитая скандальные монологи с трибуны и хлестаковские интервью.

143

Оттого, я думаю, ускользнул он и от телевизионного диспута со мною, который предложила ему газета “Московские новости” в январе 1994 г. “Авторитет вождя”, как черт от ладана, шарахается от логического анализа. Политик он хорошо обучаемый и первой нашей встречи не забыл. Да, соблазнительно бесплатное телевизионное время, но как бы не обошлось себе дороже: очень сильно может пострадать “фанатизм движения”, если на глазах у изумленных почитателей их кумир перейдет от монолога к диалогу.

Зато во всем остальном Жириновский совершенно от Гитлера независим, ибо все остальное заимствовал он у Данилевского. Читал он внимательно его труды или знаком с ними понаслышке (что вероятнее), но главное в них усвоил прекрасно.

Это те самые идеи, которые, наложившись на имперские страдания его собственной юности, придают его речам огромную убедительность. Именно вековая националистическая традиция объясняет ту готовность, с какой проглатывают каждое слово “патриотические” массы. Тем и отличается Жириновский от Васильева или Баркашова, что он глубоко и тонко чувствует эту традицию и говорит своим слушателям то, что они хотят от него услышать.

Долгожданные слова

Они хотят слышать, что “черные” - не более, чем “этнографический материал”, или “племена”, в популярном изложении их вождя. Только обезумевшие коммунисты могли обращаться с ними, как с “историческими нациями”. “Напринимали в институты полуграмотных и неграмотных совсем жителей аулов. Приезжают в город, кошмы трясут, чего только в этих кошмах нет. Люди совсем другой культуры, а их втягивают в городскую жизнь”99.

Массы хотят слышать, что “племена” совсем по другому устроены, нежели мы, русские - историческая нация. “Там все территории спорные, - уверяет их Жириновский, - там вечно воюют. Афганистан, Иран, Ирак, курды”100. Он даже меня пытался убедить, что “на Кавказе не было государств, там было дикое пространство”101. И вовсе не было это предвыборной риторикой. Ручаюсь, что Владимир Вольфович совершенно искренне верит во всю эту расистскую чепуху, включая государственную неполноценность мусульман. Настолько искренне, что голос его временами возвышается до поистине гитлеровского пафоса. Он говорит об окончательном решении мусульманского вопроса. Более того, он убежден, что “черные” и сами “ждут окончательного решения проблемы”102. Еще больше хотят слышать “патриотические” массы о нашем превосходстве над “племенами”. И Жириновский исполняет это желание: “Россия — платформа, буфер, стена, оперевшись на которую каждый народ сможет спокойно существовать и не претендовать на создание своего ” великого” государства… Уберите Россию как стабилизирующий фактор - и там война”103.