Он быстро начал собирать хворост, но тут же испугался шума, поднятого им. Ему хотелось согреться, но этот шум... «Наверняка слышно на сто метров! А может, даже и на полкилометра...» Он лег прямо на камни. Дно в нише было как корыто. Положил под голову руку, но сразу же почувствовал леденящий душу холод камня. «Так-так... — вздохнул он. — Уснешь, Иван. Нет, я давно уже не Иван, а только партизан Антон. Уснешь, а когда проснешься — не встанешь... Этот влажный, холодный известняк... А тебе еще нужно долго жить! И не потому, что каждому человеку отпущены природой свои шестьдесят — семьдесят лет. Необходимо жить — вопреки всем угрозам на земле, назло постоянным страхам и опасности».

Антон каждый день встречался со смертью вот уже три года и почти свыкся с ее присутствием. Каждый день гибли такие молодые парни! Но на их место приходили и будут приходить другие...

Он снова выполз наружу, чтобы еще раз осмотреть окрестности. Прежде всего, где может появиться враг? На дороге? Но это далеко. Вершины скал не видны снизу, так что, если и появится дым, его никто не заметит. А если в лощине? Она у него как на ладони, и он сразу обнаружит врага, прежде чем тот выйдет из лесу.

И вдруг Антон замер, увидев неподалеку копну сена. «Еще одна удача!» — тихо пробормотал он и взял охапку сухого сена. Пусть идет дождь! Пусть смоет следы, оставленные им на копне! Взгляд юноши остановился на густом кустарнике, усыпанном еще не совсем созревшими ягодами кизила. Антон начал быстро собирать ягоды, наполняя карманы и фуражку. Ел медленно, бросая в рот по одной терпкой ягоде. Потом ощупал вещмешок: в нем находилось несколько кусочков сахара и не более пятидесяти граммов солонины. Это был неприкосновенный запас — на тот случай, когда маленький ломтик солонины и кусочек сахару будут решать его судьбу.

Он сел перед горевшим костром и снял свои резиновые царвули. Юноша дрожал от холода. Как хорошо, что у него оказались спички! Он посушил носки, портянки, промокшие насквозь брюки и немного согрелся. Его начало клонить ко сну, однако Антон понимал, что, прежде чем лечь спать, необходимо сначала обсушиться и согреться. Огонь — великое благо для человека. Из отверстия в скале все еще просачивалась вода, но, повисая каплями над костром, тут же испарялась... Вход в пещеру Антон загородил охапкой сена, чтобы снаружи никто не заметил огня. На каменной стене отражались вспышки костра; ветки, подсыхая, шипели и потрескивали. Антон надел теплые сухие носки, намотал портянки и залез в сено. Может, теперь будет теплее? Просто благодать...

Усталость давала себя знать. Антона все больше одолевал сон. Глаза слипались. И все же он никак не мог забыться долгим, спокойным сном. Все пережитое будоражило душу. Мысленно он еще и еще раз возвращался к событиям минувшего дня. Почему он сбежал? Испугался? А вдруг Люба и Бойко убиты? Почему он не вернулся, чтобы спасти их? Но они тоже побежали, таков был уговор! Побежали в разные стороны. Где их найдешь среди ночи? И все-таки бегство есть бегство. Как назовешь его иначе? Можно ли оправдать бегство от врага во имя того, чтобы не быть побежденным? И можно ли было одним парабеллумом подавить огонь ручного пулемета и автоматов, строчивших из засады? Нет, решительно невозможно! Ведь главное — бить врага, пока есть силы, и не позволять ему уничтожить тебя, даже если отступаешь. Ведь Красная Армия в начале войны отступала, но била врага, отступала, но наносила по врагу ощутимые удары, отступала, чтобы потом перейти в наступление. Пусть враги теперь попробуют остановить ее! Они хотели бы остановить, но не могут. И мы победим, потому что мы — тоже частица Красной Армии. Сейчас отступаем, но будет и за нами победа...

Дождь не прекращался. Потоки воды неслись с гор в долину. Безопасно, надежно ли убежище Антона? Небольшой костер едва теплился. Снаружи стояла тьма. Антон поднялся со своей лежанки, вытащил сено, закрывавшее вход в пещеру. Дождь продолжался. Такой дождь очень полезен для виноградников: ягоды наливаются соком. Но когда слишком много влаги — плохо. А если дождь будет лить с такой же силой и завтра? Опять промочит до костей...

Антон улыбнулся. Может, все будет хорошо? Мать увидит, как он переменился. Он вспомнил ту темную ночь, когда после многих напряженных, трудных дней постучался в родной дом. Мать будто ждала его, так как открыла сразу. Увидев, что он не один, она подавила волнение, смахнула навернувшиеся на глаза слезы и только прижала свои натруженные руки к сердцу. Потом по-хозяйски усадила всех. Она знала, что они устали. Начала суетиться. Быстро поставила на стол все, что было. Антон просил ее не волноваться, не беспокоиться, объяснил, что продукты у них есть, все есть. И Димо — политкомиссар и Страхил — командир отряда подтвердят это. Но какими словами можно успокоить материнское сердце?.. Когда они уходили, мать проводила их до порога, не уронив слезинки. Потом остановилась, оглянулась и с гордостью сказала:

— Будьте живы и здоровы! Берегите себя!

И они пошли. Им предстоял долгий и трудный путь, полный неизвестности и коварства.

— А ты, сынок, — догнав его в саду, проговорила она, — сражайся стойко, не роняй чести. Слышишь?

— Слышу, мама! — обернувшись, ответил Антон.

Мать схватила его за руку и погладила, и в этом жесте были все материнские тревоги и переживания, ее теплота и ласка.

— Прошу тебя, не сдавайся живым. Крепко держи в руках свое оружие!

Долго после этого Антон ощущал прикосновение горячей материнской руки. В дорогу она сунула ему в карман два куска сахара, как это делала всегда в детстве. Может, она до сих пор считала его мальчиком?..

Выйдя из своего убежища, он направился к лесу. Лес — это скатерть-самобранка, в лесу все есть. Антон шел, раздвигая ветки. Сухие сучья с треском ломались под ногами. Стараясь не шуметь, он шел медленно, осторожно обходя каждый кустик. Сколько времени ему придется остаться среди скал? Хорошо, если только эту ночь. А если десять или пятнадцать суток?..

Он упорно приносил одну за другой охапки хвороста и никак не мог остановиться. Втискивал их под тесный навес своего убежища и снова шел за очередной охапкой. Аккуратно уложил их возле стен. «Пусть, — рассуждал он, — хватит на десять суток, а если останется, пусть им воспользуется кто другой. Сюда будут приходить все товарищи из отряда...» Он обязательно расскажет об этой маленькой пещере, нарисует, как к ней пройти; люди, очевидно, никогда ею не пользовались, но она очень удобна...

Он лег на сено. «Операция закончилась!» — подумал он, а затем произнес это вслух: ему хотелось слышать живой человеческий голос, его начало угнетать чувство одиночества.

«Пока темно, надо подумать и о питании...» — решил он и снова вылез наружу. Посмотрел в небо, на темный лес, шумевший от непрекращающегося дождя, на горы, окутанные облаками.

Болели неги и руки, ныла от усталости поясница, в голове шумело, в желудке было пусто. Он направился вдоль кустов, наполняя карманы кизилом. «Хорошо, что кизил есть. Кто-то в отряде говорил, что запасов одной белки может хватить двоим людям на целую неделю. Завтра можно поискать и беличьи дупла, но жаль — будет светло...»

Антон приблизился к дикой груше, ощупал низко склонившиеся ветки, пошарил на земле под деревом, но никаких плодов не обнаружил. «А ведь должны быть! Кто знает, может, где-то совсем рядом, в нескольких шагах, растет дерево, на котором красуются румяные, сочные яблоки?.. Однако стоп! Эдак можно и обнаружить себя. Хватит! В пещере есть около килограмма кизила, да еще наверняка больше двух собрал. А еще ломоть хлеба и два куска сахара. Чего же еще?» — озираясь по сторонам, рассуждал он. Медленно, осторожно Антон возвратился к пещере и прилег на сено.

...Приятно потрескивали догоравшие ветки. Насытившись плодами и согревшись у костра, Антон крепко уснул. Во сне ему пригрезилось море. Он плыл, а Люба кричала, захлестываемая набегавшими волнами:

— Мне страшно!

Он ничего не отвечал, только старался скорее ей помочь. Чего испугалась эта русокосая голубоглазая девушка? Боится утонуть? Что с того, что впервые увидела море? Жители Балкан не должны ничего бояться... Люба и Бойко должны быть живы. Нет, они не могли погибнуть! Потом Антон увидел, как в горах, в землянке отряда, бай Благо раздает хлеб и сало. Горан латает свою солдатскую шинель с нашивками подофицера. Кто-то настроил радиоприемник. Москву среди тысяч шумов едва слышно, но все же слышно. «...Говорит Москва... Говорит Москва... Сегодня, двадцать третьего августа...»