— Мама!..

Ему хотелось крикнуть, но он едва смог прошептать это слово. И сразу почудилось, будто, ища спасения, он уткнулся в подол матери и почувствовал на голове ее мягкую подрагивающую ладонь, которую принял вначале за струйку воды...

— Ого-го! Притворился, партизанчик! — закричал самый молодой полицейский и, подскочив, опять замахнулся на Антона.

Бич, сделанный из автомобильной покрышки, со свистом разрезал воздух и обжег ступни Антона.

«Подметки у командира тоже из такой же резины, и они очень скользят. Он набил гвозди с большими шляпками, но это все равно не помогло», — подумал партизан. Юноша не отрывал глаз от молоденького полицейского, а тот все пыхтел возле него и продолжал замахиваться. Антон дышал с трудом. Глотки воздуха застревали в груди, давили и причиняли острую боль. «Только бы выдержать... выдержать, выдержать...» — думал он, охваченный жаром, погружаясь в забытье.

До него доносились обрывки слов, в памяти переплетались разные образы, впечатления и воспоминания. Вот он стоит в классе на экзамене по французскому языку, и вдруг госпожа Рачева прерывает его:

— Там, под аркой победы, которую назвали Триумфальной, сейчас маршируют саксонский, бранденбургский и какие-то еще полки СС...

Молоденький полицейский по-приятельски подмигнул Антону, а остальные бешено засуетились вокруг него. И вот он уже лежит привязанный руками и ногами к шесту.

— Притворялся, да? — услышал он над собой.

Неожиданно звякнули ведром — в лицо Антону плеснули водой. Он совсем ясно увидел одетого в гражданское молоденького полицейского, который занес над ним бич, и другого, постарше, схватившего за руку разъяренного коллегу. Антон был еще в сознании и силился разобраться в происходящем. Казалось, вокруг него царил хаос: бич, полицейские агенты, висевшая на потолке лампа, которая начинала раскачиваться, когда кто-нибудь двигался по прогнившему полу. И все же юноша сегодня чувствовал некоторое облегчение: это уже не были те первые минуты вчерашнего вечернего допроса.

Полицейский постарше сказал, что прибыл сюда прямо из Софии, что в молодости был ремсистом, но своевременно понял, в чем смысл жизни. «Смысл жизни? А знает ли он, что это такое?.. Тяжело раненный в живот, Богдан, умирая в полном сознании, шептал: «Не так страшно умирать, когда знаешь за что». Его глаза постепенно угасали, и в них отражалась не только боль от ран, но и гордость человека, постигшего истину...»

— Остерегайся, сынок, янычаров. Это самые злые люди, — сказала ему мать, когда узнала, что и младший сын пошел по стопам отца...

— Постой! Не видишь, что ли?.. Он уже дошел!

— Я закончу с ним...

Антон совсем близко увидел глаза полицейского агента. «Кончилось... Не увижу больше солнца...» И в то же время в нем росла уверенность, что все это он выдержит. Не это ли пугало полицейского агента? Не потому ли в его бешеных глазах мелькал страх? Почему боятся полицейские? Откуда в них такая остервенелость?

Ему виделись пожарища, обгоревшие, с сорванными крышами дома, за которыми скрипели виселицы. Вот он встал на колени у источника, чтобы утолить нестерпимую жажду. И вдруг вместо воды увидел кровь, а все вокруг заполнили душераздирающие крики замученных людей. И он поднялся, полный решимости бороться...

— Эй, парень, будешь говорить?!

Антон приоткрыл и снова закрыл глаза. «Пусть наконец поймут, что мне нечего сказать им. А если и решусь говорить, то не здесь. У меня есть где и с кем говорить...» Ему стало ясно, что они не могут причинить ему большей боли, даже и полицейские пытки имеют предел. «Вот этот полицейский, помоложе, ударил, а мне — ничего. Только отдалось тупой болью, и тело охватил какой-то непонятный озноб». Другой, постарше, вдруг с яростью схватил за руку своего напарника и не дал ему нанести новый удар.

— Слушай, не мешай мне! — взревел молоденький полицейский и свистнул.

В дверях появился пожилой стражник. Он посмотрел на свернувшегося в комок человека, привязанного к шесту между двумя скамейками, и, будто что-то соображая, с испуганным видом переступил порог. Приближалась уже полночь, а эти полицейские находились здесь с вечера...

— Плесни на него еще ведро воды! Да быстрее!

«И все из-за этого подлеца Велко. Не выдержал и предал. Почему? Думал, что эти — люди? Иначе он не выбрался бы из этой комнаты для допросов, с прогнившим полом, с испачканным кровью столом и качающейся лампой...» А он, Антон, оказался здесь второй раз. После первого допроса его завернули в рваное полотнище, вынесли на улицу и бросили на тротуар, чтобы его подобрали приятели. Но тогда с ним только начинали «говорить»...

Сквозь тяжелую струю воды Антон увидел тогда двух здоровенных бородатых мужчин с винтовками. Он встретил их в темноте возле источника Дылгий. Удивленные его видом, они сразу же подошли к нему и спросили:

— Эй, сынок, куда направляешься?

Он пришел в отряд босой, с посиневшими ногами, израненными во время многочисленных полицейских допросов и сплошь покрытыми ссадинами от ходьбы по осенней каменистой дороге. Ерма и Люба починили и выстирали его изношенную, испачканную кровью ученическую куртку, и теперь она пахла мылом и травой, но запах папоротника забивал все. В первый же день юношу назвали Антоном. Казалось, эти мужчины, с винтовками и перекинутыми крест-накрест пулеметными лентами, и эти женщины, среди которых были две гимназистки, пришли в горы просто подышать воздухом. Его поражали их спокойствие, мужество и та уверенность, с какой они говорили о приближающейся победе. А вечером, веселые или чем-то расстроенные, они пели, сидя у костра, и тогда ему чудилось, что тот боец-комсомолец, упавший с коня, вот-вот поднимется с земли и догонит в поле средь вихря боя свою «сотню юных бойцов». В такие минуты глаза его загорались и светились ярче пламени костра...

Он посмотрел на пистолет полицейского. Парабеллум. И у Бойко был парабеллум, но с небольшой неисправностью: не всегда выбрасывал стреляную гильзу. Поэтому Бойко постоянно носил с собой клещи. Сделает выстрел, вынет гильзу клещами и снова стреляет. Почему же полицейские так боялись этого неисправного пистолета?..

Лязгает и громыхает железо тягачей, а позади них ухают гаубицы. В грузовиках поблескивают штыки и каски. Пехота медленно тащится в пешем строю. Два часа проходят батальонные колонны 39‑го полка. У противника много винтовок, автоматов, пулеметов и минометов, а Бойко извлекает гильзы клещами...

Командир отряда Страхил за хорошо исполненную песню дарил по два патрона... Когда не проводились операции или не было занятий, разжигали костер. Все принимались за чистку оружия. Антон вертелся около «стариков» и помогал им. (И если бы полицейские в этот момент развязали его, он непременно посмотрел бы на свои руки, нет ли на них нагара.) Сверстников, пришедших в отряд раньше его, он сторонился: не очень-то приятно было учиться у них. Некоторые из них, как, например, Фокера, хвастались, что одним выстрелом укладывали по три фашиста, а то и больше...

Он мысленно видел испещренный военными пуговицами ремень Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, пробитую пулей гуглу[10] Чобана Бойчо и помятую походную фляжку Бойко с буковыми палочками, затыкавшими места, прошитые автоматной очередью...

— Ну ладно, убирайся!..

Стражник пошатнулся, будто едва выдержал все это, и с пустым ведром направился к выходу. Молодой полицейский посмотрел ему вслед и вновь вперил свой свирепый, ужасающий взгляд в Антона, а затем протянул руку к вертикально поставленной палке в углу комнаты и, прищурившись, будто целясь из пистолета, взревел:

— Эй ты, будешь говорить?..