— Знаешь. Ты прав, — бормочет она. — Я была влюблена в тебя с самого первого дня нашего здесь пребывания. И провела годы, заискивая перед тобой, лелея боль в сердце, потому что так сильно хотела тебя. Но в последнее время мой взгляд на жизнь довольно резко изменился. Я впервые вижу мир в фокусе. Ты злобный и жестокий. И не заслужил ни секунды моего внимания. Да, ты красивый. Этого нельзя отрицать, но ты такой… — Она думает. — Ты как самое красивое яблоко в мире. Яркий, блестящий и глянцевый. Все хотят откусить от тебя кусочек. Но в тот момент, когда ломается привлекательная поверхность, внутри остается лишь гниль и разложение. Ты отвратителен, Пакс Дэвис. Красивого, привлекательного фасада далеко недостаточно, чтобы смягчить неприятный привкус, который ты оставляешь во рту у людей.

Пресвятая. Дева. Мария!

Эта девушка действительно хочет умереть. Я уже знал это — разве не я нашел ее с жизнью, вытекающей из ее запястий? Но эта вопиющая провокация действительно подводит черту под ее извращенным желанием проверить свое собственное существование. Она ошибается? Было ли что-нибудь из того, что она только что сказала, неправдой? Нет. Я прогнил до глубины души и всегда это знал. Это неопровержимый факт. Но чтобы она просто взяла и сказала это вот так в лицо, чтобы у нее хватило наглости так просто обвинить меня в моем дерьме, не дрожа от страха? Меня не волнует, что она под кайфом и не в своем уме. Я этого не потерплю. И не позволю этому продолжаться.

Я нежно провожу тыльной стороной пальцев по ее скуле, изучая ее лицо.

— Ты же знаешь, что опустилась бы передо мной на колени, если бы я этого потребовал? Знаешь, что отдашься мне в ту же секунду, как я тебе прикажу?

Ее веки закрываются. У основания ее шеи я улавливаю участившееся трепетание пульса, выдающее ее. Тем не менее, девушка сглатывает, приходя в себя, и говорит:

— Я знаю, что не стала бы этого делать.

Ложь, ложь, ложь. Я слышу фальшь в ее дрожащем голосе. Улыбаюсь, показывая ей зубы — наполовину победа, наполовину угроза.

— Ты же знаешь, что я способен сделать твою жизнь невыносимой, Чейз? — шепчу я.

Я жду, когда девушка дрогнет. Только… она кладет свою руку поверх моей, захватывает ее, затем переворачивает, прижимая мою ладонь к своей щеке.

— Я уверена, ты мог бы попробовать. — Она льнет к контакту, закрывая глаза. — Но в том-то и дело, Пакс. Когда все, что человек когда-либо знал — это страдание… это то, чего они привыкли ожидать. Вскоре они питаются им, потому что это единственное известное им средство к существованию. В конце концов, их страдания становятся их силой. Они могут вынести гораздо больше, чем кто-либо другой. Ты будешь удивлен тем, что я могу вынести сейчас. И как только удивление пройдет, ты увидишь, что бессилен причинить мне боль. Я сказала тебе правду в столовой. Действительно не осталось ничего, что могло бы причинить мне боль.

Пресли открывает глаза, и ясность ее радужки глубоко ранит меня. Они прекрасны — цвета крепкого черного чая и темного шалфейного меда. Я, блядь, не могу отвести взгляд.

— Я просто хочу закончить год и получить диплом, ясно? Не думаю, что прошу слишком многого. Почему бы нам просто не попробовать провести следующие несколько месяцев как друзья? Знаешь. Друзья с привилегиями.

— Друзья с привилегиями? — От недоверия в моем собственном голосе у меня дрожат кости. — Ты сошла с ума, черт возьми.

— Психиатрическое отделение больницы Маунтин-Лейкс согласилось бы с тобой. Они думают, что я безнадежна.

Я почти смеюсь. Подхожу к ней чертовски близко.

В моей ладони ее кожа на ощупь как шелк. От нее пахнет жасмином и свежим, чистым хлопком. Ее рот… черт. Я отрываю обе руки и взгляд от ее лица, сердито рыча.

— Какого черта я должен хотеть дружить с тобой?

Если она удивлена моим отступлением или отвращением, окрашивающим мои слова, то хорошо это скрывает. Она ерзает, подтягивая колени к груди. Затем поворачивает лицо и кладет голову на колени, лицом ко мне.

— Потому что тебе одиноко? — спрашивает она.

— Я не одинок.

— Ты все время один.

— Это потому что я всех ненавижу.

Она отметает это замечание с легким вздохом.

— Даже когда ты с Рэном и Дэшем, ты один. Я вижу это в твоих глазах. И ты их не ненавидишь.

— Вообще-то ненавижу.

— Чушь собачья.

— Просто так случилось, что я одновременно и люблю их, так что все сводится на нет. — Почему я говорю ей это? Почему удостаиваю все, что она говорит, ответом? Она не заслуживает правды, и я чертовски уверен, что не обязан ей этим.

Чейз тихо смеется, поправляя прядь волос, упавшую ей на лицо. Моя правая рука дергается, я хочу протянуть руку и убрать ее, но останавливаю себя прежде, чем успеваю сделать нечто подобное.

— Как скажешь, — бормочет она. — Но я знаю, что ты чувствуешь. И всегда чувствовала то же самое. В окружении людей. Увлеченный. Смеющийся. Причастный. — Она делает паузу. — Но всегда держишься особняком. Всегда непохожий. Всегда отстраненный.

Теперь я начинаю жалеть, что сбросил тот косяк с крыши. То, как она говорит, не терпит никаких возражений. Говорит факты и знает, что это так, и все это слишком грубо и слишком неудобно, на мой вкус. Думаю, пришло время заставить ее почувствовать себя неловко.

— Отлично. Знаешь что? Мы можем быть друзьями. Сможем стать лучшими друзьями, как только ты расскажешь мне, почему пыталась покончить с собой.

Все ее тело замирает.

У нее перехватывает дыхание.

«Да, я так и думал, идиотка».

С преувеличенной осторожностью она садится, разгибается и свешивает ноги с края крыши.

— Я не скажу тебе этого, — тихо говорит она.

— Почему нет? Я думал, ты бесстрашная. Не говори мне, что ты боишься просто объяснить, почему сделала что-то настолько чертовски…

Глядя вперед, вглядываясь в темноту, она хватается за край крыши.

— Каковы твои условия, Пакс? Ко всему этому. Скажи мне, какие они, и я скажу тебе свои.

— У тебя не должно быть никаких условий.

— Просто заткнись и скажи мне.

Я не могу вспомнить, когда в последний раз кто-то говорил мне заткнуться и не заработал себе синяк под глазом за свою дерзость. Однако ее храбрость несколько забавна. Полагаю, я оставлю это нарушение без внимания.

— Во-первых, мы не встречаемся.

Лающий смех раскалывает ночной воздух надвое. Она прикрывает рот рукой, сдерживая еще один.

— Я… я не думала, что мы были бы парой, — говорит она, посмеиваясь.

Стерва.

— Во-вторых, ты не рассказываешь Кэрри или Стиллуотер ни о чем, что мы делаем вместе.

— Почему? Тебя беспокоит, что они подумают?

— Мне насрать, что они подумают. Они мне просто не нравятся. И это не их гребаное дело.

На это она корчит гримасу.

— Достаточно справедливо. Ты им тоже не нравишься. И сомневаюсь, что им нужны кровавые подробности.

— Конечно, нужны. Они обе чертовски любопытны. В-третьих, как я уже сказал в своей спальне, мы не говорим об этом. Нам не нужны глубокие и осмысленные представления о наших эмоциях или о том, о чем мы думаем. Мы даже не говорим о сексе. Встретились. Трахнулись. Разошлись. Устраивает?

— О. Еще как устраивает. — Она старается не улыбаться. Я не могу сказать, потому ли это, что она под кайфом и просто естественным образом борется с хихиканьем, или потому что думает, что я веду себя смешно. Как бы то ни было, этот акт неподчинения не является нормальным.

— Ты закончил? — спрашивает она.

— Нет, мы еще не закончили. Последнее. Когда я говорю тебе прийти в дом, ты идешь в дом.

Девушка прикусывает внутреннюю сторону щеки.

— А если мне нужно учиться?

— Ты приходишь в дом. Занимайся во второй половине дня после занятий, перед ужином. Твои вечера принадлежат мне, когда я этого хочу.

— Отлично. Если… у меня месячные? — Она говорит это так, будто хочет поставить меня в тупик. Как будто она наконец-то взяла надо мной верх.

— Ты. Приходишь. В. Дом.