То здесь, то там перед ним маячил золотой обруч. Он хватался за него в кустарнике, но ранил руки. Он слышал его звон среди пней вырубки, но не видел его. В золе костров, разведенных когда-то лесорубами, он видел его следы, но поймать не мог.

Он снова покидал темную чащу леса, находил большак и людей. Дорога пылила на высоком берегу. Внизу синело озеро. Треугольные паруса белели на солнце. А он бежал.

Подчас он словно сквозь сон вспоминал дом, мать и сестру. Ему казалось, будто он уже бесконечно давно находится в пути. Жизнь превратилась в подобие сна.

Но затем его снова будил звон золотого колеса. Он словно приближался к нему, словно дожидался его за ближайшим поворотом. Этот звон, казалось, так же, как и сам он, уставал и отдыхал на придорожном камне. Еще последнее усилие, и он схватит его!

Ноги его были изранены, но он не обращал на это внимания. Он устал до беспамятства, но продолжал бежать.

День склонился к вечеру. Он обежал гигантский круг. Поляны засинели. Он снова повернул к городу, окна которого горели на закатном солнце.

Словно сквозь туман едва-едва доходил до него звон обруча. Вокруг него никого уже не было. Он устало брел под высокими деревьями. Синий туман наполнял улицу. Где-то пробили часы. Он чувствовал такую усталость, словно пробе́гал много лет.

Потом он очутился на знакомой улице. Да, это был дом его родителей.

Он дошел до ворот и прислушался: где-то далеко звенел еще обруч, но звон этот все слабел, слабел, потом донесся откуда-то сверху, задрожал и угас, словно растаяв в воздухе.

Он вошел в сад.

Сквозь гущу высоких деревьев, росших по ту сторону улицы, низкое солнце посылало широкую волну света. Весь сад был полон желтых отблесков.

Он остановился посреди сада и огляделся вокруг.

Ему показалось, будто за день здесь что-то изменилось.

Трава поднялась высоко, полегла и местами загнила. Яблони, утром стоявшие в цвету, теперь были усыпаны яблоками, те время от времени падали на землю, раскалывались и гнили в густой траве. Весь сад был полон запаха истлевающего дерева и загнивающей травы.

Все было так странно!

Дверь комнаты по-прежнему раскрыта настежь. Он вошел. Комната была пуста. Но сквозь кружево занавесок и сюда проникала волна печального света. Все было желто, чересчур желто!

Этот желтый свет придавал окружающему печальный, покинутый вид. Простая мебель обветшала, лица на портретах постарели, словно живые люди.

Он несколько минут простоял в комнате. Было тихо. Все так жутко! И он в страхе распахнул дверь другой комнаты и вскочил в нее.

В комнате царила кромешная тьма. Ледяной холод охватывал словно в могиле.

Юргенс, потрясенный, остановился. Потом он вспомнил: ведь он оставил на столе свечу. Шаря рукой, он нашел подсвечник, но свеча сгорела, и оплывший стеарин давно застыл.

Он позвал Малле, но никто не откликнулся. Он позвал во второй, в третий раз, но все было тихо.

Досадливо бормоча, он начал пробираться в кухню. Несколько раз паутина задевала его лицо. Размахивая руками, он старался отстранить ее.

Он дошел до кухни, но и здесь было холодно — в очаге уже давно не разводили огня. Остывшая печь пахла глиной. Во тьме едва можно было различить узкий четырехугольник низенького окна.

Юргенс прислушался. Было тихо.

Ощупью дошел он до постели. Колени его ударились о доски нар, он протянул руки и разворошил кучу наброшенного тряпья.

Пальцы его нащупали человеческую шею, но она была холодна как лед. Отбросив тряпье, он положил руку на грудь старухи, но грудь эта была неподвижна.

Старуха умерла. Ощущался уже заметный трупный запах.

Не останавливаясь, не раздумывая, Юргенс снова побрел в свою комнату.

Лишь смутная тень какой-то мысли шевелилась в его мозгу: ведь я только что был в этой комнате, старуха дала мне ключ, я на минутку вышел, а когда вернулся, свеча догорела дотла, а старуха уже успела умереть…

Но, не додумав этой мысли, он присел на край кровати.

И снова словно отсвет какой-то мысли зашевелился в его мозгу: куда я недавно ходил?.. Яблони цвели, сестра играла… Золотой обруч тиликал, большак пылил, солнце пламенело… Яблоки падали с яблони и раскалывались, желтый свет заливал комнату… Куда я ходил недавно?

Но, не додумав до конца и этой мысли, он ничком повалился на кровать, полуодетый, как был.

Серая пелена сна опустилась на его голову.

Но и во сне его было что-то призрачное, беззвучно витавшее над ним и время от времени улетавшее. Смутную тьму прореза́ли серые лучи, катились мохнатые клубки, неслышно падали растрепанные подушки. Он завернулся в сон, словно в простыню.

Но сквозь пелену снов им овладела безграничная печаль. Сердце его разрывалось от беспричинной боли. Он закрыл лицо руками, и слезы заструились между пальцев.

Чахлый день заглянул в низенькое окошко. Он был почти такой же темный, как и ночь.

В сумраке еле виднелась ветхая мебель. Всюду лежала одежда, снятые костюмы, раскатанные куски материи, небрежно брошенные ковры в складках, вся эта одежда спала, словно скрючившиеся чудовища, на покрытом линолеумом полу.

Юргенс сидел на куче одежды, сжав голову руками.

Всюду было полно теней. Они подходили и подходили со двора. Тени качали головами, манили руками. Тени словно спускались по лестнице прямо с неба.

Юргенс слышал их зов. Он надел пальто, надвинул шляпу на глаза и вышел.

Был опять вечер. Шел дождь.

Он бродил по улицам. Он долго блуждал среди деревьев и домов, огней и теней. Город казался незнакомым. Быть может, во сне он и видел когда-нибудь эти улицы и сады. Потом он снова оказался во дворе, под оголенной яблоней.

Он долго стоял, погруженный в раздумье.

Он все забыл. Забыл большой город и ожидавшую его невесту. Забыл, зачем прибыл сюда. Забыл, что должен уехать отсюда.

Нечто другое пытался он вспомнить. Такое, что недавно окружало его, что было как запах, как голос. Словно во сне вглядывался он в туманные, далекие очертания другого сна.

Не было больше различия между ночью и днем. Освещение оставалось одинаковым, тени не изменялись, дождь шуршал в сумраке — эту погоду он также видел только во сне.

Все теперь происходило только во сне. Ничего больше не существовало в действительности. Действительность давно была изжита.

Жизнь приняла жуткий, призрачный облик.

Иногда по утрам Юргенс попадал на рынок. Ничего не видя, он бродил среди людей и животных. Вдруг ему среди людского шума слышалось тиликанье колокольчика, и он спешил к нему. Но, увидев бубенцы на шее у лошади, угрюмо уходил.

Потом ему случилось попасть за город. По обеим сторонам дороги расстилались голые поля. Ворона сидела на гребне скирды. Ветер свирельно играл в оголенных ветвях. Он прислушался.

Он увидел, как что-то мелькнуло за деревьями. Он побежал, не разбирая дороги, через поле. Стерня была влажной, ноги увязали в мокрой земле.

И вдруг он очутился перед ветряком. Тот вращал отяжелевшие от дождя крылья. Глаза его некоторое время следили за мокрой парусиной. Потом он снова пошел своей дорогой.

Он забрел в парк. Голые ветви деревьев полны были странных неожиданностей. Это был лес удивительнейших возможностей. Он ступал на цыпочках и прислушивался. Но только дождь стучал по опавшим листьям.

Он повернул к городу. Оглянувшись назад, он увидел черную собаку в блестящем ошейнике, которая шла по его следам. Он побежал к собаке, но та прыгнула в воздух и исчезла за вершинами деревьев.

В предвечернюю пору дорога привела его на берег реки. Уже издали услышал он звон и побежал. Но, добежав до гавани, увидел, как лодочники тянули цепь. Под дождем дешевая краска сползала с мачт.

В приречной, низменной части города он заходил во дворы. На одном крыльце два еврейских мальчика играли с бубенчиком. У них были курчавые головы, черные глаза и темно-красные губы.

Юргенс попытался схватить бубенчик. Но ребенок подбросил его в воздух и сам прыгнул за ним. Другой мальчик схватил на лету бубенчик. И Юргенс увидел, как они, перебрасывая его из рук в руки, исчезли за крышей дома.