Он совершенно по — разному говорил на людях и наедине. Выступая публично, он говорил затрудненно и почти мучительно, помогая негладко льющейся речи какими — то гримасами и угловатыми жестами. Иногда на совещаниях, где выступал АД., слушая его, я пробовал «выключать слух» и только смотреть, как он говорит, это производило странное впечатление. Казалось, что в общество холеных людей с бабочками на крахмальных пластронах, самоуверенных и высокомерных, затесался протопоп Аввакум, как топором из бревна тешущий свою простую правду. Наедине или в небольшом обществе друзей он говорил совершенно иначе: свободно, с юмором, легко.

Он любил слушать. Встречаясь с новым человеком, он всегда ждал узнать от него что — то интересное. Если он в этом обманывался, он преисполнялся скукой, которую не умел и не хотел скрывать. Но первый внутренний посыл к людям у него всегда был — доверие и ожидание. И те, кто не боялся прямых и беспощадных разговоров, перед ним раскрывались. Раскрывался и он с ними.

У него были умные, зоркие, проницательные глаза. Он не был дипломатом и не щадил людей в разговорах, но иногда все же ему приходилось стараться смягчать какие — то свои оценки, и тогда всю правду договаривали его глаза. Вспоминая АД, вижу прежде всего его глаза, с легким, часто насмешливым прищуром…

Что ему совершенно не было свойственно, так это поза в жизни. Он был хорошим актером, отлично показывал на репетициях, и ему, конечно бы, не стоило большого труда изобразить и усталое величие, и гениальную отрешенность, и всевозможные оригинальные и изящные странности, чем балуются иногда даже по — настоящему умные и талантливые люди. Но АД. это было не нужно и, вероятно, попросту жалко на это времени и усилий. Его личный авторитет был непререкаем и совершенно естествен. Мне кажется, что АД. был очень рано созревшим человеком и всегда этим выделялся среди больших и взрослых детей, которых так много среди людей театра. Он пробыл в Художественном театре всего пять — шесть лет, внутренне перерос актерское положение, которое он там занимал, и перспективы, на которые мог надеяться, и, повинуясь скорее непреоборимому инстинкту, чем каким — либо расчетам, ушел из него и уехал в Кострому делать там «свой театр».

АД. терпеть не мог пышных слов и высокопарных разглагольствований. В ЦТКА поступил, отчасти при моем посредстве, новый работник. Через некоторое время я спросил АД, как он ему нравится. АД. похвалил его, но добавил:

— Вот только одна беда…

— Что такое?..

— Все хочет, чтобы я дал ему часика два — три, чтобы он изложил мне свое творческое кредо. Я ему говорю: давайте работать, и все станет ясно. А он опять: нет, я должен высказать свое кредо… Уж я ему… — И вдруг АД., не закончив фразы, мгновенно исчез, нырнув в какую — то дверь. Я оглянулся в недоумении. С другого конца коридора приближался актер, о котором мы говорили, приятно улыбаясь, еще издали увидев нас вдвоем с АД, и, видимо, предвкушая большой творческий разговор. Он был разочарован исчезновением АД., но позиций не сдал.

— Как вы думаете? — спросил он меня. — Вот я хочу заявить АД. следующее… — Я еще слушал его, когда через полчаса мимо нас прошел энергично и быстро АД. и в ритме очень занятого человека поздоровался с моим собеседником, чуть заметно мне подмигнув. После он со смехом сказал мне, что я защитил его грудью.

Презирая всякое притворство и любую неискренность, он был никудышным тактиком. С начальством ладил плохо и ссорился с ним, как говорится, на ровном месте. Однажды при мне на одном из первых спектаклей «Давным- давно» в Москве, в июле 1943 года, в ложе филиала МХАТа АД. Попов разговаривал с одним очень влиятельным и ответственным товарищем. Кажется, в это время решался вопрос о реэвакуации театра из Свердловска в Москву. Начальствующий товарищ благосклонно смотрел спектакль, смеялся, аплодировал и был настроен вполне благожелательно. В антракте он сказал:

— Вот, АД., поставили бы вы… — И он назвал одну только что появившуюся военно — историческую пьесу. Оказалось, что он читал эту пьесу и она ему понравилась. Но, на беду, АД. тоже уже успел прочитать эту пьесу. Без секунды раздумья он удивленно возразил:

— Что вы (имярек), это же полная чепуха!..

Товарищ обиделся, насупился и замолчал. Его недружелюбие АД. после, по его словам, ощущал не раз. А что ему стоило сманеврировать и сказать хотя бы нечто ни к чему не обязывающее, вроде, что он пьесу не читал, но теперь обязательно прочтет и т. п. Но и на такое невинное дипломатическое притворство АД. совершенно не был способен. Он не умел не только слукавить, но и промолчать, когда это было полезно.

АД. знал эти свои свойства и был убежден, что он ими нажил много врагов. В записных книжках у него есть об этом грустная запись. Но если В. Э.Мейерхольд часто ссорился с драматургами, которых он ставил, то «врагами» АД. Попова (конечно, слово «враги» слишком сильно, лучше сказать — недоброжелатели) были, если говорить о драматургах, те, кого он не ставил. А из числа авторов, работавших с Поповым, я не знаю никого, кто бы унес в воспоминаниях о нем тяжесть обиды, несмотря на его неудобную и колючую правду. Один, впрочем, такой чудак все же нашелся, и АД. всегда говорил о нем с большой горечью, но я думаю, что и он теперь, вспоминая АД., признает в балансе своих с ним отношений несравнимое преобладание радости над обидой.

Когда в ЦТКА репетировалась моя пьеса «До новых встреч!», которую ставил другой режиссер, а АД. только «выпускал» как главный режиссер театра, у меня на репетициях стали возникать острые споры. Нормальные творческие отношения грозили испортиться, потому что режиссер был обидчив и дулся на меня после каждого моего замечания. И наступил момент, когда я во имя «худого мира» перестал делать эти замечания. АД в работу еще не вступал. Как — то мне пришлось быть у него дома. Он спросил, как идет работа. Я рассказал ему о своих претензиях. Вскоре он пришел на репетицию и встал на мою сторону. Но когда он выяснил, что многое, что я сказал ему, я не говорил на последних репетициях, он на меня страшно рассердился. Для него формула «худого мира», который лучше «доброй ссоры», была совершенно неприемлема. Он просто этого не мог понять.

— Рано еще вам дипломатничать! — сказал он зло и ушел не попрощавшись.

Я на полчаса обиделся, но побольше бы нас так обижали…

Однажды Алексей Дмитриевич в разговорю мимоходно и не подчеркивая сказал:

— Вы знаете, ведь я же неудачник…

Я изумился и прервал его:

— Вы считаете себя неудачником? Народный артист Советского Союза? Руководитель одного из лучших театров страны? Постановщик знаменитых спектаклей? Самый уважаемый и авторитетный учитель сцены?

— И все — таки я — неудачник! Этого всего я достиг, так сказать, попутно, почти не стремясь к этому. А того, чего хотел, не сделал…

Потом я не раз возвращался мысленно к этому разговору. В сказанном АД. не было позы: он произнес слова о «неудачнике» мягко и почти без горечи, как нечто давно продуманное.

Что же это такое? Тяжелый характер человека, которому всего мало? Неврастеническая привычка быть всем недовольным? Или, может быть, редкий и высокий внутренний счет человека с самим собой, поразительная неослепленность успехами, вовсе не мнимыми, а реальнейшими, чистота и незамутненность своего критерия?

В его биографии было несколько крутых переломов. Вернувшись в Москву, в Третью студию к вахтанговцам, он сразу занял среди них, естественно, руководящее положение. Оно не было обусловлено никаким внешним писаным или устным статутом, просто он был внутренне зрелее, «взрослее» других студийцев. Именно поэтому на каком — то этапе он кое- кому стал там в тягость. Отсутствие дара дипломатии и откровенно выражаемые мнения о некоторых спектаклях театра в один прекрасный день сделали взаимоотношения слишком трудными, и он ушел в Театр Революции. С его приходом туда началась третья эпоха расцвета этого театра (первая связана с эпохой «Доходного места», «Озера Люль», вторая — с сатирико — бытовыми пьесами типа «Воздушный пирог» и «Человек с портфелем»). Уход из Театра Революции менее понятен, и объяснения самого АД. мне не кажутся до конца убедительными. «Сквозное действие» всех его уходов — это настойчивое стремление создать «свой театр», «свой» не в смысле полноты власти художественного руководителя (этого у него не было в Театре имени Вахтангова, но уже было в Театре Революции), а в смысле однородной по художественному «вероисповеданию» труппы, составленной из творческих единомышленников. Почему — то ему показалось, что в Театре Красной Армии он этого добьется скорее, чем в Театре Революции. В этом он был прав, но он не учел сопротивления огромной сценической коробки нового здания ЦТКА Его тянуло к театру психологическому, а специфика этого театра и условия времени требовали создания помпезных, массовых спектаклей. И тем не менее он проработал в ЦТКА больше двадцати лет, как умел, борясь за «свой театр», приближаясь иногда почти вплотную к решению этой задачи и все же не достигая ее до конца. У театра была отличная труппа, многие спектакли имели бурный успех, и не все сотрудники АД. в ЦТКА понимали его неудовлетворенность, считали это самодурством, странностью, чудачеством, капризом, дурным характером, но все же это было так: все удачи ЦТКА радовали АД. только наполовину, и постоянное (вернее, постоянно возвращавшееся) состояние недовольства было его вечным спутником.