Менее всего это ощущалось во время войны.
Когда в марте 1942 года мы с ААрбузовым привезли в Свердловск только что написанную пьесу «Бессмертный» о студентах, посланных рыть картошку и ставших в немецком окружении партизанами, АД. очень ею увлекся.
В Театре Красной Армии в это время образовалась большая группа талантливой актерской молодежи. Это были учащиеся организованной накануне войны учебной студии при театре, потом превращенной в так называемую молодежную команду ЦТКА В ней были сын АД., еще совсем юный Андрей Попов, А. Петров, С. Кулагин, Е. Жаров, В. Муравьев, Ю. Шевкуненко, Терешин и другие. АД. Попов распределил почти все роли в «Бессмертном» среди них и мечтал создать спектакль идеального ансамбля и «студийной» свежести. Он отдал много сил, увлечения и творческого горения этой работе, и попервоначалу казалось, что спектакль удался. Премьера прошла в Свердловске с большим успехом, и СГерасимов написал о ней восторженную статью, особо отмечая все то, чего добивался АД Но когда спектакль был перенесен с небольшой сцены свердловского Дома офицера на гигантскую сцену ЦТКА в Москве, пропорции и ритмы в спектакле изменились и он как — то потерялся. И случилось так, что эта работа, которой АД. отдал много сил и возлагал на нее особые надежды, быстро сошла с репертуара, а легко и импровизационно, без долгих дум и творческих мук поставленная «Давным — давно» продолжала идти с нарастающим успехом.
Репетируя «Бессмертный» (ему помогал И. П.Ворошилов — один из режиссеров Четвертой студии МХТ, для которого «студийность» была альфой и омегой театра), АДПопов, как он сам говорил, мечтал о создании в театре театра, то есть в большой труппе гранд — театра ЦТКА тесной группы актеров — единомышленников, преимущественно молодежи. Этой же цели должна была послужить «малая сцена» ЦТКА. Внутри этой группы нравы артистического общежития должны были быть иными, чем в большом театре. Имело тут значение и то, что, будучи несравненным мастером массовых, или, как говорили по традиции, идущей от МХТ, «народных» сцен, АДПопов все время мечтал о драматургии крупных планов, о драматургии, ловящей мельчайшие движения человеческой души, о пьесах с небольшим числом действующих лиц.
Удивительным, особым, не похожим ни на что виденное в жизни было отношение АД к своему сыну Андрею[174] (ныне народному артисту СССР, главному режиссеру ЦТСА). Вероятно, лучше всего когда — нибудь расскажет об этом он сам, а я лишь упомяну об одном эпизоде. Когда — то, еще в Первой студии МХТ, АД великолепно играл в инсценировке рассказа Г. Успенского «Неизлечимый». В этой роли его хвалили Станиславский, Немирович — Данченко, М. Чехов и «старики» Художественного театра. Прошли годы, и на одном показе отрывков актерской молодежью ЦТСА в первые послевоенные годы эту же роль приготовил и показал Андрей Попов. Помнится, что просмотр отрывков был глубокой ночью, после спектакля. АД страшно волновался, кажется, куда больше, чем Попов — сын. Не знаю, что он после говорил ему — может быть, педагогический принцип несколько ослабил его привычную прямоту, — но мне наедине он сказал:
— Андрей — то сыграл лучше, чем я!..
Из литераторской любви к сложным оттенкам и противоречиям я пытался уловить в его голосе нотки ревности и не нашел. Он ликовал.
Рассказывал АД. всегда не гладко и вовсе не красноречиво, но с какой — то врезывающейся в память точностью. Однажды я спросил его об одном исчезнувшем со сцены актере дореволюционного Художественного театра, игравшем Моцарта в той самой роковой постановке «Моцарта и Сальери», где, как известно по «Моей жизни в искусстве», сам Станиславский «провалился» в Сальери. Оказалось, что с этим актером АД дружил в юности и даже одно время жил вместе. Я услышал удивительную повесть о легком отношении к искусству, о даровании, растраченном в бездумном самолюбовании, о невероятном самомнении, ставившем в тупик и самого Станиславского и других «стариков» Художественного театра и чуть ли не внушавшем с гипнотической силой, что труд в искусстве бессмыслен. Будто бы Станиславский робел перед ослепительной яркостью этого самоутверждения и терпел от молодого актера замечания и упреки, от которых других мороз продирал по коже. Кстати, АД. утверждал, что Станиславский очень интересно играл Сальери и, безусловно, преувеличил свою неудачу. Был в этом рассказе и быт актерской молодежи тех лет, на всю жизнь памятных лет ученичества. Потом актер этот был мобилизован во время империалистической войны в армию, и о дальнейшей его судьбе АД. ничего не знал. Прошло несколько лет, пожалуй, добрый десяток. Я снова сижу у АД, и он снова рассказывает. И вдруг он прерывает сам себя…
— Да, помните, я вам когда — то рассказывал о X.? Слушайте, какой финал придумала фантазерка жизнь!.. — И он рассказал, как одна его знакомая летом на Рижском взморье увидела старого пляжного фотографа, лицо которого ей показалось знакомым. Она встречала его там изо дня в день и наконец спросила, не жил ли он когда — нибудь в Москве. И что же? Оказалось, что пляжный фотограф и есть тот самый X., постаревший, много испытавший и почти забывший о блестящей юности. Он был удивлен и растроган, узнав, что в Музее МХАТа есть его портрет. Этот новый рассказ не нуждался в морали: она была очевидна, и АД. вдруг задумался, а потом, словно угадав, о чем я подумал, сказал с вызовом, что есть множество разных способов стать неудачником…
Умел АД. и слушать. Меня он чаще всего расспрашивал о В. Э.Мейерхольде. Летом 1944 года, когда он уже готовился к работе во МХАТе над «Трудными годами» АЛЪлстого, он однажды приезжал ко мне на дачу на целый день, и почти весь день и даже на обратном пути в тесно набитой электричке, по дороге из Загорянки в Москву, он слушал, и спрашивал, и снова слушал о том, как В. Э.Мейерхольд репетировал «Бориса Годунова». Видимо, что — то из этого ему пригодилось. Когда я напечатал первый отрывок воспоминаний о Мейерхольде, он прислал мне открытку, где писал: «О Мейерхольде прочитал. Многое весьма важно и интересно!..»
Работа над «Трудными годами», так много обещавшая, принесла ему немало горечи и разочарования. Следует сказать, что известная часть труппы МХАТа приняла его недружелюбно, упрекала его в каких — то отступлениях от «системы» (я сам это слышал) и отнеслась к его манере работать недоверчиво. Накануне премьеры на одной из генеральных умер Н. П.Хмелев, исполнитель роли Грозного, главный пропагандист АД. в Художественном театре. Это окончательно подкосило спектакль. То, что говорит об этой своей работе, бывшей для него важнейшим биографическим этапом (возвращение «блудного сына» в «отчий дом»), сам АД. в автобиографической книге, только в очень общей форме передает его чувства и переживания, с ней связанные.
Мне в этом отношении повезло. Задолго до того, как АД. начал работать над своими воспоминаниями, я слышал от него рассказы, вошедшие потом (а также и не вошедшие) в книгу, в более расширенных и эмоционально — выразительных вариантах, и, может быть, поэтому «Воспоминания и размышления» меня отчасти разочаровали. В них все как — то сглажено и скомкано, изложено неровно и слишком бегло. По состоянию своего здоровья АД. диктовал текст стенографистке и потом правил. Разумеется, диктовать безразличной стенографистке не то, что рассказывать заинтересованному собеседнику. А потом еще две правки: собственная и редакционная. И получилось так, что, читая книгу, я не везде слышу живую интонацию АД. Но вот самые последние фразы — это он, тот самый Алексей Дмитриевич Попов, которого я знал двадцать с лишним лет. Автор спрашивает, должен ли он считать свою прожитую жизнь счастливой. И в его ответе есть что — то недоговоренное, словно сомнение, остановившееся на полдороге.
— Вы считаете меня счастливцем, — как бы хочет сказать АД. — Ладно! Не стану с вами спорить. Кто знает, может, вы и правы, но…
Не знаю, как кому, а мне этот пристальный и невеселый самоанализ, эта высокая самокритичность, эта горькая честность острой и искренней самооценки, эта художническая беспощадность бесконечно дороги в хмуром волшебнике театра — АД. Попове, которого мы — люди эпохи условных кодов и шифров — для краткости называли между собой запросто «АДе»…
