— У нас есть оливковое масло? — спрашиваю я.

— Нет, мы его не покупаем, возьми кукурузное. Оно очень хорошее, — выдает мама. — И не нужны нам эти овощи. Говорю же, есть салат!

— Да ладно, я сбегаю в магазин и куплю оливковою, — настаиваю я.

— В магазин! — сокрушается мама. — Нет, ну честно, ради бога, вы как дети с этим оливковым маслом. Кукурузное вполне подойдет. Ты его всю жизнь ела.

— Я знаю, просто у маринада тогда получается другой вкус…

Натали, пряча улыбку, толкает меня локтем и делает вид, что ныряет в укрытие, а мама, конечно, взрывается.

— Господи, да что вы за поколение такое! Все вы! Ваши чувствительные внутренности что, воспринимают только определенную пищу? Американский сыр вам не подходит — боже, нет! Или хлеб! Старый добрый обычный чудо-хлеб. Вас послушать, так от него умереть можно! А теперь еще кукурузное масло — совершенно невинное кукурузное масло — нужно заменить оливковым по восемнадцать долларов за бутылку.

Я смотрю на Натали, которая прищуривает глаза и поднимает одну бровь.

«Видишь? — говорит ее взгляд. — Видишь, что ты пропустила за время своего отсутствия?»

Брайан заходит взять еще пива, смотрит на маму, ухмыляется в мою сторону и снова выходит.

— Ну, — с тяжелым вздохом обращается ко мне мама, — передай-ка эти овощи мне. Я их ошпарю, добавлю соль с маргарином, и будет отлично.

— Мам, пусть Марни приготовит их, как ей хочется, почему нет-то? — бурчит Натали. — Ты же знаешь, я не буду ничего с маргарином. Это вредно для малышки.

— Я не хочу этого слышать! — заявляет мама. — Маргарин вовсе не вреден детям!

— Мам, пожалуйста, перестань, а? Я прочла кучу блогов про питание и знаю, о чем говорю. Так что, Марни, от Ноа вообще никаких вестей? Где он, хотя бы известно? — спрашивает меня Натали.

Мама резко втягивает воздух и мотает головой:

— Ну вот, пошло-поехало! Ради всего святого, давайте не будем о нем говорить! Мне бы хотелось, чтобы вечер прошел приятно. Мы наконец-то впервые за долгий-долгий срок собрались все вместе, и я надеюсь, хорошо проведем время. Давайте говорить о чем-нибудь радостном. Не о Ноа.

— О чем-нибудь радостном вроде маргарина? — усмехается Натали, подходит к маме, берет у нее из рук бокал и начинает массировать ей шею. — Ага, — говорит она, — вот это место, точно? Конечно, я прямо чувствую, какой там узел. Это — «узел Ноа». Я его нашла.

Мама закрывает глаза и начинает крутить головой, наклонять ее, а Натали продолжает массировать ей шею. Я отпиваю вина, чтобы ничего не ляпнуть. Неужели правда у мамы есть «узел Ноа»? Мама открывает глаза и обращается ко мне:

— Зайка, давай не будем слишком много пить перед ужином. Помнишь же, что мы с тобой сегодня толком не обедали.

— Я не…

Как раз тут папа подходит к раздвижной стеклянной двери, чтобы сказать, что гамбургеры готовы, мама всплескивает руками — как всегда, когда всё, с ее точки зрения, происходит слишком быстро, — и начинает доставать бумажные тарелки и пластиковые столовые приборы. Я тянусь за миской с салатом, но она говорит, что я — почетная гостья и не должна ничего делать, а я говорю, что это смешно, а нести салат — это вовсе не работа, и вообще, совершенно незачем мне быть почетной гостьей.

— Ну что ты! — восклицает мама. — Мы же просто пытаемся позаботиться о тебе, милая. Я хочу, чтобы ты снова почувствовала себя дома. И, господи, вы обе так заморочили мне голову, что я забыла отварить тебе овощи.

— Ничего, — откликаюсь я, — просто засуну их в гриль.

— Пожалуйста, давай обойдемся салатом! Ради бога, хоть в этом мне уступите, — бубнит мама, шагая к двери. Натали корчит мне рожицу, мол, а что тут поделаешь.

Снаружи жарко, как в топке. Предвечернее солнце все еще светит прямо на нас, воздух настолько густой от влаги, что в него словно можно завернуться. Брайан приспосабливает зонтик так, чтобы во время еды на маму падала тень, сестра расставляет свечки с цитронеллой, а папа тем временем зажигает противомоскитные спиральки. Похоже, что они исполняют танец, в котором каждому известна его партия.

— Садись рядом со мной, — предлагает Натали, похлопывая меня по руке. Брайан протягивает тарелку с гамбургером и говорит, что я должна первой снять пробу. Папа улыбается мне через стол и поднимает бокал, будто собираясь произнести тост. Он встает с официальным видом, но ясно, что в нем бушуют эмоции, я чувствую легкий всплеск тревоги, когда он прокашливается.

— За нашу дорогую малютку Марни, которая не сдается! Я хочу сказать, голубка, что ты пережила несколько тяжелых ударов, но я знал, что с тобой все будет в порядке, с того самого момента, когда ты открыла дверь своей квартиры в Берлингейме и я увидел, что ты печешь кексы. Печешь! Помнишь, что мы тогда говорили, Милли? Эта девочка сможет о себе позаботиться! Ей нужно только вернуться к семье и старым друзьям!

Все чокаются и приступают к трапезе, которая состоит из салата и пережаренных гамбургеров (отец боится что-то не дожарить так же, как некоторые боятся клоунов и гремучих змей), — и некоторое время все заняты содержимым своих тарелок, а я задаюсь вопросом, что будет, если я внезапно разревусь.

Может, это вызванное вином расплывчатое состояние наложилось на излишнюю влажность и спор про овощи и оливковое масло (оливковое масло!), плюс какая-то напряженность в атмосфере, которая, как я вижу теперь, собирается с силами, чтобы устроить вечернее представление — сильную грозу. Но есть и что-то еще, какое-то отчаянное, болезненное чувство, которое формируется внутри меня, пока я сижу тут с двумя семейными парами, где партнеры знают друг друга так хорошо, что даже их ссоры — те самые, которые заставляют меня замирать и от которых трепещет мое сердце, — для них всего лишь рутина. Они суетятся, спорят и целуются и каким-то образом продолжают тянуть лямку совместной жизни, накапливая претензии, а потом прощая себя и другого снова и снова. И никому не приходит в голову встать и заявить: «Знаешь что? Я больше не могу».

А я — белая ворона, неудачница, и все же эти люди вокруг меня — мое семейство, и по праву рождения, ДНК и крови могут иметь суждения относительно моей жизни.

— С тобой все в порядке? — шепчет Натали, и как бы я хотела встать и сказать им всю правду насчет того, что моя мать не имеет права страдать от «узла Ноа». «Узла Ноа»! Ведь это значит, что они обсуждали Ноа и меня так часто, что Натали знает, где находится этот самый узел и как помочь маме, когда та начинает его ощущать. И только посмотри, желала бы я сказать сестре, только посмотри на нашего отца, который скукожился рядом с Брайаном, словно уже отказался так легко от своего положения главы семьи. Скоро Брайан начнет распоряжаться папиными активами и тем, как подстричь газон и как настроить печь, и в конце концов предложит на выбор несколько домов престарелых.

А я — я просто поврежденная вещь, которой они пытаются придать товарный вид перед тем, как снова выставить в торговый зал. Они любят меня и будут со мной нянчиться, пока я не обзаведусь всем, что, по их представлениям, необходимо для счастливой жизни: новой работой, новым мужчиной, новой машиной, а в будущем и мебелью, домом, детишками. Судя по всему, я нуждаюсь в бесконечной помощи.

А пока суд да дело, говорят они, мы хотим донести до тебя вот какую мысль: Калифорния была ошибкой. Твоя жизнь до сих пор представляла собой большую и толстую ошибку, но, к счастью, теперь она в прошлом. Мы вовремя успели тебя спасти.

Моя жизнь в Калифорнии, взрослая жизнь, тихонько складывается, как карта, и на цыпочках уходит. И никто, кроме меня, даже не замечает этого.

Однажды поздно вечером, проходя мимо двери родительской комнаты, я слышу спор. До меня доносятся мамины слова:

— …ей нужно больше времени, она восстанавливается. Разве ты не видишь этого?

Конечно же, я уже никуда не иду и сажусь на пол перед их комнатой.

Отец говорит: