Словно прочтя мои мысли, он говорит:

— Хотя через некоторое время все стало немного меняться. Бликс начала приходить, включать музыку и говорить, что пора нам немного потанцевать. Или настаивала, чтобы я приходил на ее вечеринки с угощением и общался с людьми, которые не будут на меня пялиться. Которых она заранее подготовила. Как-то она сказала… сказала, что для меня пришло время понять: большинство людей слишком зациклено на себе, чтобы смотреть на кого-то вроде меня и жалеть. Она сказала — ха! до сих пор не могу этого принять, — она сказала, что мир был бы куда лучше, если бы людям было дело до таких, как я. Мол, лучше бы они пялились. Но этого не происходит, сказала она. Люди думают лишь о собственных жизнях.

— Похоже на правду.

— Потом она начала кампанию, чтобы заставить меня снова поверить в любовь. Она утверждала, что владеет магией и что ко мне придет любовь. — Он шевелит перепачканными в муке пальцами и закатывает глаза. — Они с Лолой из тех старушек, которые все сводят к любви. Как будто мы в ситкоме или диснеевском фильме, где все в конце концов жили долго и счастливо. Вроде «Красавицы и чудовища». Как-то раз мы с ними всерьез обсуждали, действительно ли красавица — как там ее звали, Белль, кажется? — так вот, действительно ли она с самого начала любила чудовище или сперва только жалела его. — Патрик помещает верхний корж в форму для пирога и, склонив голову набок, заворачивает его в полном соответствии со всеми кулинарными стандартами. — Люди, читайте текст! Там про страх и жалость! Страх и жалость — чем не подходящая смесь для обреченных на неудачу отношений?

Я не могу говорить, я кладу нож, которым резала морковку, потому что у меня вроде бы дрожат руки.

— Так или иначе, — продолжает он, — вот факты, которые я принял: Аннелиз умерла, и это навсегда. И я вечно буду пытаться вовремя добраться до нее и никогда не смогу. Когда это действительно имело значение, я оказался бессилен что-либо изменить. — Он сглатывает и на некоторое время замолкает. Затем говорит: — Знаете, мне приснилось, что она сделала кофе, а взрыва не произошло. Потом приснилось, что взрыв все-таки произошел, но нас с ней там не было; мы вернулись в студию, а ее уже нет, зато мы целые и невредимые. А иногда мне снится, что она выжила, прошла через ожоги и боль, но больше не любит меня. Такая уж у меня теперь жизнь. Я притерпелся. Смерти уже не жду, но и таким, как был раньше, никогда не буду.

Когда я открываю рот, мой голос звучит тускло:

— И вы никуда не выходите? Совсем?

Он переводит на меня взгляд, будто только что вспомнил о моем присутствии:

— О, миленько, еще один соцработник. Нет, чтоб вы знали, выхожу. Иногда я прогуливаюсь по ночам или иду в круглосуточный тренажерный зал, тягаю железо в самой дальней комнате среди ночи, когда никому не приходится на меня смотреть.

— Что значит «приходится» или «не приходится»? Вы, это вы. Человек, который живет в этом мире. Да, у вас есть шрамы. Разве это значит, что люди не могут на вас смотреть? Почему бы нам с вами не взять и не сходить куда-нибудь? Днем. Можем, например, с собакой погулять. И нечего беспокоиться о том, что там люди подумают.

— Вы что, не слышали, о чем я вам рассказывал? Мне ничто в этом мире не нужно. На хер мне не надо никуда выходить. В этой жизни вам еще предстоит узнать, что человек, который живет один с котом, обычно не хочет выгуливать собак. И потом, я отправлюсь в Вайоминг, в дом моей сестры у черта на куличках, где для меня есть отдельный флигель. Сестра здорово играет в «Эрудит» и читает много книг. А я хорошо с ней уживаюсь.

— Боже, Патрик! Я должна сказать, что это звучит так, словно вы сдались.

— Ну и ладно, я могу и сдаться, если мне захочется. После того, через что я прошел, у меня есть на это право. — Он наклоняется и чешет Бедфорду за ушами: — Правда же, мальчик? Ты же тоже хочешь сдаться? Ну какой хороший мальчик этого не хочет? Да, ты хочешь! Хочешь-хочешь!

— Но разве нет такого вида искусства, которым вам хотелось бы заняться? О’кей, может, не скульптурой, а чем-то другим… живописью? Рисунком? Фотографией? Вы же парень творческий, но убедили себя поставить крест на этой стороне своей личности.

— Вау, вы только посмотрите, сколько времени! — саркастично произносит он.

— Понимаю. Обычно я не лезу с советами ко всем подряд. Я и в своей-то жизни порядок навести не могу. А еще хочу сказать, что с собаками у вас бы получилось. Это так, к слову.

— Нет, я убежденный кошатник. Кошкам так мало надо! Я просто пытаюсь ублажить вашего пса, потому что ему нужна эмоциональная подпитка. Все собаки бесстыдно занимаются саморекламой!

Патрик потягивается, и его рубашка задирается, обнажая живот, от которого я не могу оторвать глаз из-за обычной, гладкой, необожженной кожи. Все ожоги Патрика расположены на не закрытых одеждой местах.

— Неприятнее всего для меня то, что у родителей Ноа теперь будет дневник Бликс, — говорит он, — и они попытаются завладеть ее домом, а именно этого-то она и не хотела. Вот вам еще один пример бессилия перед лицом судьбы.

— Знаете что? Мне все равно, заберут они этот дом или нет. Все равно вы уезжаете отсюда, и я уезжаю тоже.

— Вы это не всерьез, — тихо произносит Патрик. — Они не должны заполучить дом Бликс, потому что дух ее должен быть здесь, даже если мы с вами уедем. Этот дом не для них.

— Нет. Я думаю, что ее дух где-то совершенно в другом месте. Скорее всего, в тех отношениях, что были у нее с людьми. Если мне придется отказаться от этого дома, то так тому и быть. Не собираюсь я затевать судебную тяжбу из-за здания, которым все равно даже заниматься не смогу.

Патрик выглядит ошеломленным. А потом я еще больше усугубляю ситуацию, потому что ничего не могу с собой поделать: я подхожу к нему, встаю на цыпочки и целую его в щеку, прямо под глазом, там, где у него особенно розовая и особенно сильно натянутая кожа. Мне просто хочется до него дотронуться. На ощупь его кожа как шелк. Но он шарахается от моего прикосновения и восклицает:

— Нет! Не делай этого!

— Тебе больно?

— Я не могу выносить жалость.

— Вовсе я тебя не жалею. Почему ты принимаешь симпатию за жалость? Может, и Бликс пыталась донести до тебя что-то подобное? — Я чувствую, что начинаю плакать, а это даже хуже, чем попытка до него дотронуться.

После этого начинается совсем уж полная дичь. Из-за моих действий все окончательно запутывается. Патрик взволнован и рассержен. Я начинаю извиняться, но ничего не помогает. Все кажется неправильным.

После того как он уходит, я иду в гостиную и останавливаюсь у скульптуры на каминной полке. Хоть ее-то Ноа оставил, может, потому, что она слишком большая. Я касаюсь ее сильных, глубоких линий, ощущая пальцами аккуратные сварочные швы под гладкой поверхностью. Патрик сделал эту скульптуру, когда был еще здоровым и цельным. Но он говорит, что больше никогда таким не будет.

Я закрываю глаза. Может, я и впрямь его жалею? Может, меня тянет к нему из-за того, что он кажется таким уязвимым? И я жалею его, потому что он травмирован физически и духовно?

«Все в порядке, — говорит мне некий голос. — Тебе предназначено быть там, где ты сейчас. И ты можешь любить его. Ему суждено быть любимым».

Рассвет Дня благодарения выдался дождливым, ветреным и зябким. Это первый по-настоящему холодный день осени. Деревянный паркет холодит ступни, когда я выбираюсь из постели. Время — половина шестого, пора заняться индейкой.

До меня неожиданно доходит, что я, кажется, пригласила к ужину тринадцать человек (четырнадцать, если считать и Патрика, да только он не придет) и понятия не имею, что принесут мои гости. Все они сказали, что принесут что-нибудь, и до сих пор меня это устраивало. Когда я планировала вечеринку, то решила так: что принесут, то и сгодится.

Теперь же… что, если у нас в результате будет только индейка, моя запеканка из зеленой фасоли, которая, может, вообще никому не понравится, пюре и пирог, который сделал Патрик? Тогда это будет первый в истории День благодарения, на который придется заказывать пиццу.