Я слышу собственный смех, я смеюсь вслух от мысли, что все могло быть совсем иначе, если бы свадьба прошла как полагается, с поднятой для поцелуя фатой, с первым совместным танцем, с брошенным букетом и всем остальным. Так недолго и с ума сойти, задаваясь вопросами, как все могло бы сложиться, не будь Уиппл шафером Ноа, не подвернись им этот африканский грант, не пойми Ноа все о моей глупости и посредственности как раз перед тем, как идти под венец…

Посредственность. Вот мой главный недостаток, о котором я забыла сказать Бликс. Я не просто заурядная, я посредственная. Может, нужно ей перезвонить. Так я и сделаю, прямо сегодня же. Чуть позже.

А вначале это.

Это.

Когда приходят мои маленькие невесты, я веду их к столику для рукоделий, беру ножницы и делаю аккуратный разрез по всей длине свадебного платья. Я режу кружева, сеточку и нижний атласный слой. Я говорю девочкам, что каждая из них может получить по кусочку платья и носить его. Носить собственный маленький фрагмент платья!

Я слышу, как кто-то говорит: «Марни?» и это самый ласковый, самый мягкий голос, когда-либо доносившийся до моих ушей.

— Спасибо тебе, — бормочу я голосу. Ведь это голос доброты, голос вселенной, которая готова извиниться за то, что со мной произошло.

Правда, он каким-то образом закреплен за человеком, и этот человек оказывается моей начальницей, Сильви.

Она спрашивает:

— Марни, дорогая, ты что, разрезала свое свадебное платье? — И я пытаюсь сказать ей в ответ: «Да, но это вполне нормально», — хотя это звучит дико, потому что я внезапно начинаю безудержно рыдать. Тогда она говорит: — Ох, дорогая, что с тобой? Что ты делаешь? Вот, держи салфетку. Что случилось?

— Мы собираемся сделать свадебные платья для маленьких невест, — объясняю я. — Потому что мне не нужно…

И тут я смотрю вниз и вижу, что на мне халат и домашние тапочки, и Сильви, которая в рабочей одежде, говорит что-то вроде того, что нам нужно спрятаться в служебке, пока Мелинда не уведет детей на прогулку, а потом Сильви собирает то, что осталось от свадебного платья и фаты, и везет меня домой, хотя день только начался. Сидя в машине перед моим домом, мы слышим, как напоследок щелкает, останавливаясь, двигатель, и после долгого молчания Сильви произносит:

— Марни, дорогая, мне кажется, тебе нужна помощь.

— Только потому, что я пришла на работу в халате? — как полная дура спрашиваю я. — Я просто торопилась. — Мне и самой ясно, как глупо это звучит.

Потом Сильви тихонечко тянется ко мне, касается моей руки и сообщает, что все с самого начала знали, что со мной случилось. Всё. И про медовый месяц, и про развод. Люди пытались поговорить со мной об этом, да только я ничего не помню. Все очень за меня тревожились. Никто не знал, что и сказать.

— Я вот тоже не знаю, что сказать! — смеясь, говорю я ей, но она не смеется.

На той же неделе в садике устраивают собрание, на котором принимается решение, что я больше не буду там работать. В выписке, которую мне вручают, говорится, что садик «пойдет теперь новым курсом» — возможно, это значит, что психам отныне запрещено заниматься воспитанием детей. Вдобавок мне дают чек, обналичив который я как бы подтверждаю, что не буду оспаривать это решение в суде, ну и все в таком духе.

Мои щеки немеют оттого, что на протяжении всего собрания я пытаюсь улыбаться, пытаюсь доказать, что на самом деле со мной все о’кей.

После того как собрание заканчивается, Сильви провожает меня к автомобилю.

— Все будет хорошо, — говорит она. — Сейчас ты, конечно, в шоке, но тебе пора начать разбираться со своей жизнью, и это послужит для тебя отличным толчком.

Я больше не могу слышать такие слова, я их просто ненавижу.

Вот вам и большая жизнь, которая мне предначертана. Вот вам и любовные чары.

Я всего лишь хочу, чтобы люди, черт их возьми, перестали твердить мне, что мои паскудные трагедии того и гляди пойдут мне на пользу.

Я умру очень скоро и хочу устроить себе веселые ирландские поминки, хоть я и не ирландка. И хотя предполагается, что во время собственных поминок ты уже мертв, я считаю, что это не обязательно. Насколько мне известно, насчет поминок вообще нет особенных правил. А если они и есть, то это неправильно. И у меня будет по-другому.

Так или иначе, я люблю множество людей и жажду собрать их вместе, чтобы можно было обняться, расцеловаться и попрощаться с ними. Я могу сделать им небольшие подарочки, рассказать о своих пожеланиях, мы бы устроили барбекю, приготовили много старых добрых салатов и пили виски, и все бы болтали и смеялись, танцевали и плакали. Я хочу бумажные фонарики, гирлянды и свечи. И может быть, спиритический сеанс, и громкую музыку, и чтобы Джессика сыграла на лютне, а Сэмми — на ударных. Мы разожжем костер, и я сожгу вещи, которые больше не нужны мне, вещи, которые я хочу преподнести вселенной.

Я хочу, чтобы мы все взялись за руки и станцевали паровозиком. Я слишком давно не танцевала паровозиком. Сейчас, когда Кассандра отожрала от меня такой большой кусок, будет так здорово и важно вспомнить тот самый момент танца паровозиком, когда поднимешь глаза и видишь одновременно всех, кого любишь, — может быть, это сделает расставание не таким болезненным.

Я постараюсь уговорить Патрика, чтобы он поднялся к нам, хоть он и откажется. Может, он и придет, потому что это будет моим концом, а когда он увидит, что люди добры, то изменит свою жизнь и снова вернется к живым. Может быть, я сумею объяснить, что любовь уже идет к нему, что мне известно: нечто неожиданное и чудесное выстраивается в невидимых сферах, и ему нужно только поверить в это. Чтобы с ним случилось что-то хорошее, нужно, чтобы он хоть чуть-чуть открылся навстречу, и что-то вроде нашего совместного танца паровозиком может стать хорошим началом.

Я говорю Хаунди, что мы назовем это отвальной Бликс. Он не особенно задумывается над концепцией принятия смерти, но бог мой, вечеринки-то он любит, я слишком хорошо его знаю: он думает, что после вечеринки, особенно если она выйдет веселой, я, возможно, начну отвечать на письма из онкологического центра, в которых меня уговаривают приступить к реализации нашего «плана лечения».

— Как знать? Может, после своих медицинских вузов они все-таки чему-то научились и сумеют тебя вылечить, — говорит он.

Ах, дорогой, чудесный Хаунди с его красным грубым лицом, белой бородой и раскосыми голубыми глазами, мутноватыми после стольких лет, проведенных в работе под палящим солнцем без защитных очков. Я всегда говорила ему, что у него душа поэта, а еще и морская душа, что несомненно. Он всегда был ловцом омаров, который теперь пересажен на городскую почву; он топчет ее и ведет себя так, будто земля — это вынужденный компромисс. Ну кто в здравом уме мог бы предположить, что я стану женщиной ловца омаров и буду ходить с ним на лодке между Бронксом и Лонг-Айлендом, ставя сети! Однако так и вышло.

— Нет, — не соглашаюсь я. — Доктора отрежут от меня кусок, а мне нужны все мои куски.

— Кусок с раком тебе не нужен, — говорит он. — Не думаю, что он может тебе пригодиться.

Я лишь улыбаюсь, потому что Хаунди не знает того, что известно мне: как бы глупо это ни прозвучало, иногда тебе приходится жить бок о бок с чем-то нежелательным, вроде рака, и делать так, чтобы это помогло тебе прочувствовать жизнь глубже, чем когда-либо раньше. Если бы мы все жили вечно, говорю я ему, жизнь не имела бы никакого смысла. Почему бы тогда не принять неизбежное, не приготовиться к нему, не полюбить его?

— Кому нужен смысл, когда у нас есть эта жизнь? — спрашивает Хаунди. Он протягивает руку и обводит ею все вокруг: наш дом, осколки пронзительно голубого неба, виднеющегося между крыш, парк через дорогу, где, раскачиваясь на качелях, кричат от восторга дети, и море, которое раскинулось в нескольких милях отсюда и которое он, по его собственному утверждению, может слышать.