Джереми вырос в добронравного, симпатичного мужчину, который заботится о своей маме, и я внезапно ужасно раскаиваюсь, что разбила ему сердце, хоть и думаю, что нам всем нужно в какой-то момент обзавестись разбитым сердцем. Возможно, я сослужила ему хорошую службу, ведь когда сердце разбивается, а потом срастается снова — это такая вещь, которую необходимо знать о себе каждому.

Мое собственное сердце, отданное Ноа, теперь ворочается где-то глубоко внутри, потягивается, позевывает, смотрит на часы и сворачивается калачиком, пытаясь снова уснуть. Но одним глазом все же подглядывает, я заметила.

Очень быстро за бокалом вина мы обсудили наши студенческие годы и выбор профессии (он принял хорошее решение, а я — сомнительное). Затем, потому что так принято поступать в подобных обстоятельствах, перешли к обсуждению нашего разрыва, подавая его в новом, более философском и прощающем свете.

После того как он некоторое время дразнил меня влюбленностью в Брэда Уитакера, я говорю ему:

— А ты ни разу не думал, что тебе, возможно, следовало бы побороться за меня? Ты мог бы типа сказать, что я тебе нравлюсь. Или попросить с ним не встречаться.

— Э-э, ну, в семнадцать я был еще не готов к таким разговорам, — отвечает он.

— Ага, ну смотри, ты же вел себя со мной, как с одним из своих приятелей, и я, честно, понятия не имела, что тебе есть до меня дело в другом смысле.

Он улыбается и смотрит в мои глаза гораздо дольше необходимого.

— Не имела понятия, правда? — спрашивает он. — Ну да, я знаю, что, к несчастью, не был тогда принцем на белом коне. Но с другой стороны, это я сейчас сижу тут с тобой, в то время как некий лузер лишен такой возможности. Так что, может быть, добро в конце концов победило зло, как ты считаешь?

Джереми смотрит на меня так пристально, что мне приходится отвести взгляд.

— Я, гхм, слышал по сарафанному радио, что тебе пришлось хлебнуть горя. Можем не обсуждать это, если ты не хочешь, но…

— О, — говорю я, — ну да. Неудачно сходила под венец, история довольно обычная. Неидеально все вышло.

— Да, это действительно отстой. — Он глядит на меня так, будто хочет услышать подробности, чтобы можно было немного позлорадствовать относительно моего неудачного выбора.

Так что я посвящаю его в мою историю — в ее развернутой версии, включающей два года наших отношений с Ноа, воодушевление помолвкой, опоздавшего к алтарю жениха, ужасный разговор на лугу и все такое прочее, а потом рассказываю о медовом месяце, о вопящих обезьянках, потому что к тому времени это уже история моего замужества, которая всегда вызывает либо смешки, либо сочувственное кудахтанье, это уж в зависимости от слушателя.

Джереми я признаюсь в том, что не рассказывала никому, кроме Натали, — в том, что разрезала свадебное платье, потому что он единственный человек, способный понять, насколько это экстравагантный поступок, и счесть его забавным. Разумеется, он смеется в нужных местах и делает именно то, что, я помню, делал и в детстве — морщит нос и закрывает глаза, прежде чем расхохотаться. Это всего лишь небольшая причуда, но мое сердце радуется оттого, что он все еще так себя ведет.

Потом все чуть-чуть меняется. Джереми глядит на меня, не отводя глаз. Он говорит, что сегодня знаменательный день, потому что мы не только присутствовали при чуде рождения, но вдобавок он еще услышал о придурке, который, возможно, даже хуже, чем тот козел, ради которого я бросила его в выпускном классе.

Джереми подходит к дивану, где я сижу, и непринужденно накрывает мою руку ладонью, я пододвигаюсь ближе, и тут оказывается, благодарение богу, что за прошедшие годы он кое-что узнал о поцелуях, а еще я понимаю, что меня не целовали довольно давно, хотя я так нуждаюсь в этом.

Конечно, это пока что довольно осторожный поцелуй, на грани, ведь это Джереми, которому я когда-то нанесла рану, и теперь он мудро сдерживается, но я бросаюсь в поцелуй, целую его так страстно, как только могу, ничуть не сдерживаясь, просто чтобы продемонстрировать, как оно может быть, а потом… о боже, мгновение ока, и вот уже мы, задыхающиеся и потрясенные, оказываемся посреди нами же созданного накала.

Джереми изумленно смотрит на меня, и я вижу, как дергается его кадык. От него пахнет каким-то средством после бритья, и мои мысли на миг обращаются к школьным денькам, задним сиденьям автомобилей, горячему дыханию мальчишек и их запаху — это был запах «Олд Спайса»? Или какой-то другой?

— Ладно, слушай, небрежно говорит Джереми. — Ты согласна… в смысле, я понимаю, это странно, когда мама спит наверху, но раньше нам хорошо удавалось прокрадываться куда надо, и…

— Да, — говорю я, — согласна.

Он отстраняется с округлившимися глазами.

— Да? Правда? — Джереми моргает, и я думаю, что, возможно, он и сейчас струсит. Но он лишь говорит: — Тогда о’кей! О’кей. Давай так и сделаем. — И отводит меня наверх, в свою старую комнату, где он жил мальчишкой; клянусь, там все осталось по-прежнему, включая односпальную кровать и старые постеры с Гарри Поттером.

— Чувак, твоя комната! — говорю я. — Боже мой, тут все по-прежнему, кроме постельного белья со «Звездными войнами». Как вышло, что ты ничего не изменил?

Он осматривается по сторонам, будто впервые видит эту обстановку, и ерошит пальцами волосы.

— Знаю, я безнадежен. Наверно, я думал, что когда-нибудь перееду отсюда, и зачем тогда мне новые вещи? — Джереми кажется ужасно озабоченным. — Тут странно, да? Вопрос в том, не слишком ли тут странно для тебя. Не передумаешь? Может, прежде чем между нами что-то произойдет, нам стоит съездить в «Кмарт»[9]?

— Нет, — говорю я, — нет! Но это по правде? Гарри Поттер?

— Все знают, как крут Гарри Поттер, а кроме того… — Он обвивает меня рукой и, приблизив свое лицо к моему, шепчет: — Признаюсь уж тебе во всем: белье со «Звездными войнами» сейчас в стирке. Постелю его, когда ты придешь в следующий раз.

Я смеюсь и обнимаю его за шею.

— Ну, мне совершенно ясно, что ты нечасто водишь домой женщин.

Он становится очень серьезным.

— Нет. Ну… полагаю, что нет. Тут моя мама, и все такое. — Он начинает покрывать мой подбородок легкими поцелуями, спускаясь к шее. И правой рукой расстегивает на мне блузку. — Пожалуйста, не могла бы ты… не могли бы мы оба перестать смеяться, чтобы можно было заняться сексом? Или мне сходить за бумажным пакетом, чтобы ты в него дышала, потому что истерический смех сильно портит сцену соблазнения?

— Ох, братишка, так это сцена соблазнения?

— Ну, я стараюсь, — говорит Джереми и тянется расстегнуть мне лифчик, а я пытаюсь быть серьезной, отчего меня снова разбирает хохот. — Не могла бы ты перестать? — произносит он. И ведет меня вглубь комнаты, к своей кровати, мы валимся на матрас (Джереми сверху). Он говорит:

— Не могу поверить, как долго я ждал этого дня.

А я говорю:

— Я тоже, — нет, вы только представьте себе это!

Все это чуть-чуть неловко, но мне становится интересно: была бы наша жизнь сейчас совсем другой, если бы мы сделали это давным-давно — еще в тот день, когда Джереми не смог купить презервативы? Если бы можно было вернуться в прошлое, я бы настояла на том, чтобы поехать в другую аптеку.

Вот о чем я думаю, лежа под ним и глядя в его глаза, — а потом внезапно перестаю думать о чем бы то ни было. У секса есть свойство брать верх над всем остальным, пробуждая все части тела и используя их по назначению.

Потом, после всего, я думаю, как это замечательно — лежать здесь в его объятиях, как будто и не было всех этих лет. Словно нажал на кнопочку — и… бинго! Ты снова оказался в том самом месте, где тебе очень комфортно.

Вечером по дороге домой я понимаю, что и сама сплю в своей девичьей комнатке с теми же постерами и постельным бельем. Не такие уж мы с ним, в конце концов, и разные. Ходячие больные, которые приехали домой долечиваться.

Так что я не умираю.