— Почему? — умудряюсь я спросить у Джереми, хотя, конечно, это он должен бы задать мне такой вопрос. Но я, конечно, имею в виду нечто вроде: «Почему я не знала, что ты приезжаешь, и как ты оказался в этой кухне?» Джереми не отвечает. Кто-то из женщин пытается помочь мне подняться, но тоже поскальзывается и падает рядом со мной в индюшачий жир. Мне хочется расхохотаться от мысли, что моя индейка, возможно, окончательно доконает всю вечернику: пытаясь спасти тех, кто уже упал, все попадают тоже, хорошенько вываляются в жире, и таким образом у нас выйдет худшее в американской истории празднование Дня благодарения.

На лице Джереми написано: «Ты самый гадкий человек в мире».

А потом он уходит.

— Подожди! — говорю я, хотя, может, меня и не слышно толком из-за царящих вокруг шума, боли и безумия. Еще два гостя поскальзываются на жире, кто-то отслеживает его путь по кухне, а Бедфорд лакает мясной сок. Я слышу, как Джессика и Эндрю спорят у кухонного стола.

Я все-таки поднимаюсь и устремляюсь в сторону коридора. Каждый шаг сопровождает адская боль, потом мимо меня проносится Бедфорд с индейкой в зубах, за ним кто-то гонится, но мне нет до этого дела. Я хромаю в прихожую, вижу Джереми, который направляется к входной двери, и прошу его:

— Пожалуйста, давай пойдем куда-нибудь и поговорим.

— Разве тут есть о чем разговаривать? — спрашивает он. — Мне кажется, я ухватил суть происходящего.

— Давай выйдем на крыльцо, — прошу я его, и мы выходим на улицу, где все еще вяло идет дождь, превратившийся в серую, депрессивную, навевающую мысли о конце света морось. Мне все равно. Я и так целиком, вместе с волосами, перемазана в индюшачьем жире, к которому кое-где прилипли мясные волокна, боль в бедре просто убивает, и мне кажется, что после удара об стол на голове растет здоровенная шишка.

Но все это ничто по сравнению с Джереми, глаза которого похожи на черные дыры посреди лица; и я вижу, что его руки, большие, опытные руки физиотерапевта, в буквальном смысле дрожат.

Я сломала этого человека.

Снова сломала.

— Поговори со мной, — прошу я. — Давай, выскажи все. Вперед.

Он качает головой. У меня нет сил на него смотреть.

— Нечего тут… я просто в шоке, — говорит он.

— Нет. Пожалуйста, выговорись.

Он вздыхает и оглядывается по сторонам. Я вижу, как он фиксирует в сознании всю эту дождливую, безотрадную картину. Потом его взгляд возвращается ко мне, и он говорит тихим голосом:

— За то время, что ты в Бруклине, мы с тобой созванивались раз пятьдесят, и тебе даже не пришло в голову упомянуть, что твой бывший тоже здесь? Ни единого разу?

— И что? Я же знала, что ты не поймешь!

— Что тут можно не понять?

— Что двое людей, которые были женаты, могут ужиться под одной крышей.

— Я бы понял, я тебе доверял.

— А вот и нет.

— Так ты меня испытай. Давай попробуем, — продолжает он. — Возьми и скажи мне, что у тебя с ним не было секса, и я тебе поверю. Я человек не подозрительный.

Вот тут-то мне и ударяет в голову, что на самом деле он ничего не знает. Я смотрю вниз на носки своих туфель.

— Боже мой, — говорит он, — мать его за ногу. Марни, у меня в голове не умещается! Ты снова так со мной поступила! Как ты могла?

— Я не собиралась этого делать.

— И что это значит? Что у тебя не было цели меня уничтожить, да? Но почему ты это сделала?

— Господи, Джереми, я действительно очень-очень сожалею. Послушай, пожалуйста. Когда я сюда ехала, то даже не знала, что он тут. А когда узнала, то подумала, ничего страшного, я ведь в следующем месяце вернусь домой, и мы поженимся, и…

— Что за херня? Ты мне врала! Разговаривала со мной по телефону почти каждый день и ни разу не сказала ничего даже близко похожего на правду. Я… у меня слов нет!

Он опять окидывает взглядом мрачную, неприветливую улицу, всю в палых листьях, и опять смотрит на меня.

— Отстойное местечко-то. Ты заметила? И ты променяешь на него жизнь, которую мы с тобой придумали? На все это?

— Сейчас тут действительно не очень, — признаю я. — Но на свой лад здесь красиво. Ты просто неудачно попал. А учитывая обстоятельства…

Он смотрит на меня долгим взглядом, потом качает головой:

— Надо мне отсюда выбираться. Думаю, я больше не вынесу.

— Пока ты не ушел, можно, я спрошу одну вещь? Это Ноа все подстроил? Он зазвал тебя сюда?

— Ого, у тебя вроде как настоящий бред, да? Я приехал, потому что соскучился по тебе, идиотка, потому что думал — будет весело вот так нагрянуть, раз уж ты не можешь быть дома на праздники. Мы спланировали это с твоей семьей. Вот почему никто из нас не звонил тебе на прошлой неделе — чтобы сюрприз на радостях не испортить.

— Ох, — говорю я, — понятно. Может, это и не в тему, но я всегда говорила, что ненавижу сюрпризы. Теперь ясно почему.

Джереми недоверчиво смотрит на меня:

— Ты хоть понимаешь, какой ты отстой?

Потом он опять качает головой и спускается по ступенькам на тротуар.

— Вызвать тебе такси? — кричу я ему.

Но он даже не удостаивает меня последнего взгляда, не оборачивается, и это хорошо. Я не заслуживаю даже этого. Я вообще ничего не заслуживаю.

— Прости! — кричу я. — Мне правда очень-очень жаль!

Но и после этого Джереми не оборачивается.

— Никогда раньше не слышал, чтобы в День благодарения так орали, — говорит мне Патрик. Он идет из кухни в гостиную с чашкой чая, которую вручает мне, и чайником. — Ну, может, на самом первом Дне благодарения был сопоставимый накал эмоций. Возможно, Майлз Стэндиш[21] и спровоцировал заварушку с индейцами, которая была ничуть не хуже — я слышал, он был грубоват, — но полной уверенности у меня все равно нет.

Он смотрит на меня. Я сижу на диване, моя нога зафиксирована в вытянутом положении, а к голове приложен лед, который теоретически должен облегчить последствия от удара головой. Возможно, Патрик забыл, что злится на меня за попытку его поцеловать. По крайней мере, он разрешил мне к нему спуститься. Мало того, сам поднялся ко мне и забрал меня. Приспособил мне лед. Дал выпить воды. А теперь вот поит травяным чаем. И даже отложил на потом то, что писал о раке прямой кишки, хоть и сказал, что дедлайн на носу.

— Сейчас это не имеет никакого значения, — пояснил он мне. — Люди переваривают праздничный ужин в честь Дня благодарения и по идее должны возносить благодарности, а не бросаться читать про рак прямой кишки. Все симптомы, которые могут появиться у них сегодня вечером, исключительно от переедания.

— Ну вот, я еще и в этом виновата.

— Ох, да прекрати уже себя жалеть. Все будет хорошо. Теперь всю оставшуюся жизнь ты сможешь рассказывать людям самую захватывающую историю о праздновании Дня благодарения.

Да. После того как все это безумие пошло на спад — то есть после того, как я вернулась в дом, наорала на Ноа, оттащила Бедфорда от мясного сока, потом убрала то, что он наблевал, потому что не прекратил лакать мясной сок; после того как поплакала вместе с Лолой, которая назвала меня предательницей, и попыталась уговорить Джессику не рвать в очередной раз отношения с Эндрю; после того как я снарядила в обратный путь Гарри с его мешком, полным копошащихся омаров, которые так и не были сварены, и прихрамывающую официантку с ее новым кавалером — так вот, после всего этого Патрик поднялся ко мне, взялся за мою реабилитацию и предоставил убежище. Осмотрел шишку на голове, внимательно посмотрел мне в глаза, задал несколько вопросов из области арифметики и констатировал отсутствие сотрясения мозга.

Все разрешилось, может быть, и не совсем уж хорошо — слишком много было пролито слез, — но хотя бы достаточно приемлемо. На большее рассчитывать все равно не приходилось. Патрик проводил домой Лолу. Думаю, он утешил Сэмми. Скорее всего, он даже ликвидировал большую часть беспорядка, пока я расхлебывала последствия своего паления. И обмотал мне голову марлей там, где она, кажется, немного кровоточила.