Когда появляется Сэмми, который несколько раз проходится по сцене колесом, я украдкой бросаю взгляд на Джессику и вижу, что она уже не в этом жарком душном зале, ее унесло куда-то, в какие-то далекие дали, и Эндрю там вместе с ней. Они улыбаются друг другу! Я сообщаю об этом Бликс, которая, возможно, меня не слышит, ведь она умерла и все такое.

На сцене танцы, и хоровое пение, и сияющие, радостные детские лица. Группа мальчиков разыгрывает классическую юмористическую сценку

«Кто на первой базе?»[20]. Девочка под шквал аплодисментов проносится через всю сцену, исполняя серию сальто.

Ближе к концу представления наступает миг, когда на сцене появляется Сэмми. Он выходит вперед, и мне кажется, будто все мы сейчас просто умрем на месте. Его освещает луч прожектора, и ох, какой же он маленький, когда стоит вот так в желтом пятне света, такой решительный и все же такой уязвимый. Он начинает дрожащим голоском:

— Когда уехал папа, яичницу я ел…

В зале становится тихо, и Джессика хватается за голову. Эндрю рядом со мной перестает дышать. Он тянется к Джессике и берет ее за руку.

Стихотворение оказывается коротеньким. Оно про мальчика, который смотрит на тарелку с яичницей и думает, что папа — это желток, а мама — белок, который находится по краям и скрепляет семью, но потом, когда мальчик ест яйцо вкрутую, желток неожиданно выпадает из него и укатывается. Там про то, что мальчик замечает, что сам он — кусочек хлеба, который не может удержать желток и белок вместе, но к которому и желток, и белок могут присоединиться, чтобы получился яичный сэндвич. Когда он заканчивает, весь зал переводит дыхание и начинает дружно аплодировать. Люди встают, хлопают, подбадривают Сэмми восклицаниями. Некоторые родители улыбаются Джессике и Эндрю, а одна женщина с улыбкой промокает слезы платочком. Эндрю теперь крепко обнимает Джессику за плечи, а она прижимается к нему, и оба они с улыбкой качают головами.

Когда концерт заканчивается, мы все вместе выходим на улицу, но я придумываю причину, чтобы уйти, отделившись от этого хрупкого, сокровенного любовного кокона, объединившего Джессику, Эндрю и Сэмми, потому что, видите ли, на этой стадии вечер еще удерживает его очень некрепко; я могу моргнуть, и все исчезнет, вся эта магия пропадет, и Джессика опять начнет жаловаться, что у Эндрю, наверно, есть девушка, а Сэмми снова станет несчастным, утратив свой ликующий вид.

Да и в любом случае больше всего на свете мне хочется вернуться в спальню Бликс, сидеть на ее индийском покрывале и разглядывать книгу заклинаний. И конечно, готовиться ко Дню благодарения. Куда ж без этого.

Пока я иду к станции подземки, телефон звякает, извещая о новых сообщениях. Однако я уже спустилась вниз, ушла из холодного, ветреного вечера в подземный мир, в гигантское царство света и шума, и вот подходит поезд. Он уже тут, он скрежещет, останавливаясь, лязгает всеми металлическими частями, будто намереваясь развалиться. Народ входит и выходит, и мне приходится спешить.

Я смотрю на экран телефона, но в вагоне слишком тесно — и это в такой поздний час! — и прежде чем сеть совершенно исчезает, я успеваю увидеть два слова сообщения Патрика:

«Вы можете…»

И я вдруг чувствую себя ужасно счастливой. Просто невероятно, что эти два слова произвели такой эффект. Это ведь даже не те слова, которые, по идее, должны радовать; например, это не слова «люблю тебя», но тем не менее они почему-то ничуть не хуже озарили мою жизнь. Я сияю, держась за поручень, болтаясь туда-сюда от тряски, улыбаясь незнакомым лицам, и думаю о том, как же мне повезло здесь оказаться.

Я шлю немного белого света помятому парню-попрошайке, и старушке, скатавшей вниз чулки и закрывшей глаза, и девушке в винтажной шляпке, которая поглаживает шею своего парня, а потом тянется поцеловать его. В нас всех так много любви, и Патрику нужно, чтобы я что-то сделала для него.

Вы можете, вы можете, вы можете.

О чем бы ни шла речь, я могу!

На своей остановке я нажимаю кнопку, телефон снова начинает светиться, и я вижу сообщение целиком. Сердце проваливается куда-то в пятки:

«Вы можете прийти, чем скорее, тем лучше? К себе не поднимайтесь!!!»

Патрик испек слойки с ванильным кремом, и когда я вхожу, он протягивает мне одну и говорит:

— Как вы считаете, может, лучше было сделать начинку из рикотты? Было бы аутентичнее, более по-итальянски.

— Мне больше нравится с кремом, — отвечаю я. — Итак, почему мне нельзя к себе наверх? Что случилось? После вашего сообщения я ожидала увидеть вокруг здания полицейскую заградительную ленту!

— Ой, у меня вышло слишком драматично? С сообщениями никогда не угадаешь. — Он смотрит на телефон, проматывает чат назад. — Да уж, вижу. Целых три восклицательных знака. Извините. Просто сегодня вечером произошло кое-что новенькое, и я хотел, чтобы вы сначала зашли ко мне, на случай, если наверху Ноа.

— Думаете, он там?

— Ну, точно я не знаю, уже некоторое время все тихо, но до этого он долго разговаривал по громкой связи со своей матерью — стоял на тротуаре совсем рядом и орал. Я выносил мусор на помойку, но вышел так, что меня было не видно, поэтому, конечно, подслушал немножко. Я знаю, подслушивать нехорошо, но, думаю, вам следует знать, что его мать в ярости. Она злилась на Ноа из-за завещания.

У меня падает сердце.

— Да. Видимо, они с мужем хотят оспорить завещание Бликс, и она кричала на Ноа, что он запорол свою часть работы.

— Свою часть?

— Да. Он должен был выяснить, как вы умудрились проманипулировать Бликс, чтобы она оставила вам свою собственность. Думаю, все дело в том, что вы — известная мошенница, которая регулярно заставляет старушек завещать себе их имущество.

— Только если их внучатые племянники меня бросают. Во всех остальных случаях пусть завещают свое барахло кому пожелают.

— Ну да, конечно. Вы так просто развлекаетесь.

— Ладно, а как они собираются выяснять, виновна ли я? Они не говорили?

— Этого я не знаю.

— Бликс написала письмо, мне его адвокат передал… и в нем… господи боже, в нем она вспоминает, как я просила ее поколдовать, чтобы вернуть Ноа. А он… как-то вечером он просил у меня разрешения прочесть это письмо. О господи! — Я прикрываю рот рукой.

— Погодите. Это еще не все, — говорит Патрик. — Его мать сказала, что если им удастся доказать ваше влияние на Бликс, они почти наверняка докажут и то, что она не была в здравом уме, когда писала завещание. Раз уж она ворожила и все такое. Бликс была практикующей ведьмой, сказала мать Ноа. Она считает, что это можно использовать в суде.

— И что, все ведьмы не в своем уме?

— Она твердила, что, мол, им удастся доказать все, что надо, а семейный адвокат только рад взяться за это дело, но — и я думаю, это и самом деле жутко, — она хотела, чтобы Ноа искал любой компромат на Бликс — ну, понимаете, что угодно, укатывающее на ее сумасшествие, — и слал домой по почте. Типа у них там есть человек, который может провести психологическое освидетельствование, поэтому надо слать им всё. Рисунки, поделки, талисманы, амулеты — всё, что он найдет.

— И что, после этого он поднялся наверх? Вы слышали?

— Нет, он даже заинтересованным не казался. Но мамаша все приставала к нему, спрашивала, в каком душевном состоянии была Бликс, когда он только приехал сюда, и тогда он начал рассказывать, как Бликс отказалась ехать в больницу. И как вместо этого произносила заклинания и плела чары. Честное слово, по реакции мамаши можно было подумать, что Бликс пила в полнолуние кровь летучих мышей.

— Вот блин! — Я с трудом сглатываю. — Может, сейчас самое время рассказать, что я нашла в дневнике Бликс. Он лежал в книге заклинаний на кухне, и я прочла его, и там были всякие заклинания насчет здоровья — не кровь летучих мышей, насколько я помню, но она обращалась к праотцам, связывалась с духами, на новой луне выходила…