Я была обычной. Обычной и скучной школьницей в обуви на плоской подошве. Голубушкой.

И все-таки…

Я сфоткала себя и загрузила изображение на свою страницу. Фотка была немного нечеткая. Лица не было видно целиком, одна щека частично отсутствовала. Губки сделала бантиком, как будто целовала камеру.

Прошло немного времени, как я получила первый лайк.

Типа я была шикарной.

Ну да, ну да…

Я была шикарной. Я хотела бы быть. Я хотела слышать это снова и снова. Это всегда звучало здорово и все же немного раздражало, но я без устали слушала комплименты, хотя далеко не всегда им верила.

Я лежала в постели, на купленной в Икее железной кровати, и смотрела в потолок. Кровать удлиняли много раз в соответствии с моим ростом. Иногда там был только один матрас, но сейчас было много дополнительных штук. Хорошо, что вокруг были мои товарищи, много лисов и собак, и я посередине, в надежном убежище.

До лета и концерта еще оставалось время. Слишком много времени. Лила еще не вернула мне деньги, ну и что с того. Я не бедствовала.

Я поняла, что жду поездки. Я хотела уехать. Куда угодно. Это была как будто потребность. Обещание чего-то нового. Иного.

Я ждала изменений. Больших изменений. Взрыва, который уничтожил бы все прежнее и помог бы мне пересобраться в новом качестве.

Я болтала и одновременно размышляла. Одинаковая ли кожа на каждом участке тела человека? У каждого человека? Она одинаково теплая и мягкая, независимо от того, черная, белая, красная или что-то среднее?

Наверное, нет разницы, в каком месте я касаюсь кожи другого человека? Или себя? Или где меня трогают?

В коже нет ничего плохого. Не так ли?

Лисички, просыпайтесь! Было бы очень приятно, если бы кто-нибудь из вас мог мне ответить, а не просто оцепенело таращиться стеклянными глазами.

Я размышляла о коже, хотя мне бы надо было размышлять совсем о другом. Я пыталась писать школьное эссе. Вместо этого я грызла карандаш (вдобавок к размышлениям о загадке кожи, об этом я уже много раз сказала). Кончик карандаша уже был расплющен, на нем остались следы от зубов.

Заголовок был такой: «Молодость – наше идеальное время».

Молодость. Ну да. Молодость – это тюрьма, большая часть застрявших в которой планируют побег. И по какой-то причине те, которые начали взрослеть, снова хотят вернуться обратно. Они хотят еще срок, хотя один уже отмотали.

Не знаю. Мысль как-то не шла, поэтому я активно обсасывала карандаш в надежде, что он поможет мне придумать что-нибудь остроумное. Какая, блин, комиссия придумывает эти тупые заголовки?

Вошел брат, присел на край кровати. Йоона ввалился в мою комнату прежде, чем я успела предъявить возражения. Я заметила, что в руках у него был Диего, его кот. Это был вожак его стаи.

Диего пришел встретиться с Гавом. Кот и пес, два босса, два друга, у каждого своя стая, за которой надо было присматривать.

Было бы на самом деле круто знать, что думают звери моего брата, если бы можно было их послушать.

Я сдалась и бросила карандаш. Диего и Гав стали общаться, ну то есть я и Йоона, конечно, но мы говорили голосами игрушек, а не своими.

Хотя мы с Йооной довольно часто ссорились, между нашими животными всегда был мир.

Мой брат был для моих плюшевых друзей дядей, а я для его – тетей. И вот мы снова сидим на кровати, говорим звериными голосами и все как раньше, как тогда, когда мы были маленькими. Тогда, когда дела не были такими запутанными, как сейчас.

Вдруг, неизвестно почему, Йоона съехал с катушек. Он собрался заставить меня потерять остатки нервных клеток. Он схватил Тимона за горло и стал скакать с ним по комнате. Я погналась за ним в порыве клокочущего гнева. (Почему злость возникает так быстро, а любовь – медленно? Вот вопрос, по которому я бы лучше написала эссе, чем про дерьмовую молодость.)

Йоона пронесся в библиотеку, оттуда в папину и мамину спальню и обратно на второй этаж. «Дай сюда!» – заорала я кровожадно. Я хотела вонзить зубы в шкуру Йооны, как когда-то миллион лет назад это сделало чудовище в подгузниках, пришедшее нарушить покой брата, который длился всего пару лет.

«Тимон не хочет быть с тобой», – Йоона говорил голосом Тимона.

«Он так не говорит. Прекрати!»

Я попыталась поймать Йоону, но он только перебегал из комнаты в комнату. Потом он скрылся за кухонным столом и нарезал вокруг него круги, удирая от меня.

«Сраный псих!» – кричала я.

«Псих? Да кто тут псих? В этом доме живет только один псих в своей комнате-психушке».

«Не называй меня психом».

«Псих, псих, псих!»

Я заплакала и посреди плача рассмеялась, как только осознала, какие мы глупые, маленькие дети. Слезы и смех живут по соседству.

Чего я все плачу?

Я подумала, что уже слишком старая для этого.

Я подумала, что ревут только в детском саду и по телеку, когда там крутят реалити-шоу. Ничего этим особо не добьешься. Но почему-то эти шоу таковы, что там у чуваков все время глаза на мокром месте. В нормальной жизни никто беспрестанно не плачет.

Когда Йоона вернул мне наконец мангуста, я сидела совершенно онемевшей от всей этой погони и урагана эмоций, захлестнувшего мою голову.

Я ошибалась, или Йоона выглядел как-то странно? Он смотрел на меня не так, как обычно. Немного обеспокоенно. Озадаченно. Я не смогла его раскусить.

Как-то раз в субботу…

… вероятно, об этом стоит поговорить.

Тогда случилось нечто такое, что я хотела бы забыть.

Вся семья была в сборе дома. Это было исключение. Это нужно было истолковать как предостерегающее предзнаменование.

«Я пойду к Лиле», – объявила я.

Папа что-то пробормотал. Я не была уверена, услышал ли он, что я сказала.

«Ну пока, – сказала мама. – Телефон с собой?»

Она не посмотрела на меня. Она смотрела в компьютер, как будто я была там внутри. Она смотрела на компьютер так, как некоторые смотрят на огонь, загипнотизированные, не отрывая взгляда.

«С собой».

Все хорошо, пока телефон в кармане. Он защищает от всего плохого. Амулет. Талисман. Расширенная страховка. Личный телохранитель.

Конечно, он со мной. Я и мысли не допускала, что кто-то другой станет там ковыряться и взломает пароль.

«Отвечай тогда, если звонят».

«Конечно».

«Никакого «конечно». Если есть телефон, на него надо отвечать».

Как будто она когда-нибудь звонила.

«Ты голодная?»

«Я поем у Лилы».

Лила была удобной отговоркой, когда мне надо было что-то спокойно сделать. Родители не знали ее маму, даже имени ее не знали или номера, поэтому они никак не смогли бы выяснить, там ли я, где сказала. Они не знали, где Лила живет. Они ничего о ней не знали.

«Приходи домой вовремя», – сказала мама.

«Я всегда прихожу вовремя».

Мужчина предложил оплатить поездку в Хельсинки. Мы договорились, что сходим вместе поесть, потому что ему хотелось общества. За вот это вот я получу двести евро.

Это была отличная цена за один обед.

Это было целое состояние. Даже папа не зарабатывал так много за день, хотя у него была довольно большая зарплата.

У папы иногда брали интервью местные газеты, и он рассказывал о доходах и расходах нашего города. Он властвовал над числами и цифрами. Однажды в газете была фотография, где он стоял в светлом жаккардовом пиджаке на фоне ратуши и выглядел растерянным. На самом деле весьма ехидным, потому что у него вообще-то куча дел поважнее, а какой то-то идиот не понимает этого и заставляет позировать на улице.

Папа был пожилой человек и выглядел на фото пожилым человеком. Пожилым и злым. Он на самом деле не такой. Просто пожилой.

Из разговора между мамой и папой (я слышу удивительно много, хотя большую часть времени у меня в ушах наушники) я заключила примерно следующее: папе надо взять больничный. Он ссорился по этому поводу с мамой, насколько это можно назвать ссорой: папа дулся, мама ругалась, на что папа отвечал еще большим молчанием. Как только на него повышали голос, папа превращался в моллюска и закрывался в ракушке, но я не знаю, была ли там жемчужина.