— Нет.

— Такая история была… Приходит к деду как-то сосед, дед Митрофан, за фуганком — взялся рамы вязать, а нужного инструмента не оказалось. Дед ведет его под навес: покажи, говорит, какой тебе надо. Снимает с полки метровый фуганок — этот, говорит, я привез из Петербурга еще в первую германскую войну… Покороче бы, просит дед Митрофан. Показывает дед еще один фуганок — покороче, в городе Омском, говорит, купил, когда еще единолично жили… Тоже не подходит деду Митрофану. Тогда дед достает совсем короткий фуганочек. Вот-вот, обрадовался дед Митрофан и протягивает руку. Дед будто не видит его руки — кладет рубанок на место и говорит: а такие, Митрофан, в нашей лавке есть, сходи и купи себе… Видишь, как! Давно уже деды лежат в земле, а побаска эта живет в селе, вспомнилась вот…

Василий, чувствовалось, гордился тем, что односельчане помнят его деда, и в то же время почему-то стеснялся своей родовой гордости. Передо мной, что ли? Так у меня дед — такой же крестьянин, приехал в Сибирь с Орловщины с родителями, когда было ему всего четыре года. Одни у нас истоки, да русла разошлись… Василий примолк, надолго задумался.

— Вась, — позвал я, — тебя в ремеслуху забирали?

— А? — он поднял взгляд да меня. — Забирали! В Свердловск.

— На кого учился?

— Ни на кого. Убежал.

Он отвечал неохотно, но я все же спросил еще:

— И что?

— Известное дело: отбыл полгода в колонии.

— А я остался, — вырвалось у меня, — В Новокузнецке…

— А-а, — протянул Василий без интереса. — Не все убегали… У нас парнишки тоже пооставались, есть такие, что и дорогу в Ракитянку позабыли… Я вот думаю: а как меня внуки запомнят, что люди будут рассказывать им про деда Василия? Перебираю в памяти то одно, то другое… У тебя внуки есть?

— Есть, дед Василий, есть… Два парня растут у старшего сына. Только живут они сами по себе.

— Ну да, — Василий вздохнул. — И мы одни остались: увез Толян внуков… А я, Коля, в дедовом доме живу! Фундамент подвел, крышу заново тесом перекрыл, а стены — из листвянки — еще век простоят… Инструмент сохранился, занимаюсь маленько. И диваны оставил на тех же местах… Ладно, давай спать. А то я, правда, разгулялся.

— Давай… Ты вот что: зови сына обратно.

Василий улегся и ответил после долгого молчания:

— Говорил уже… На Петьку больше надежды. Рвется домой — весной должны отпустить… Он со мной три осени отстрадовал на комбайне — машину любит, землю чувствует… А Ветролету я скажу! Если жив буду — обязательно скажу. Не говорил вот, все откладывал, а теперь обязательно… Некуда больше откладывать… Дай только выписаться…

— Ну и правильно. Спи.

…Утром Геннадий спросил ревниво:

— Что это вы ночью смеялись?

— А самолеты веселые летали, — сказал Василий.

— Вокруг Самсоновой мельницы, — добавил я.

Геннадий ничего не понял, а мы снова рассмеялись.

Во время обхода Валерий Владимирович объявил, смущенно улыбаясь:

— Александр Яковлевич, вас переводят на девятый этаж. И вас, Василий Терентьевич. Так что сегодня мы с вами расстанемся.

Александр Яковлевич начал торопливо укладывать в полиэтиленовый мешочек свои немудреные пожитки. Василий попросил:

— Я бы тут остался. Привык уже — хорошо у вас.

— Там лучше будет, Василий Терентьевич: кардиология, — пояснил врач. — Я ведь не специалист…

От коляски Василий отказался, Я сопроводил их обоих — поднимались на лифте — до самой палаты. Их определили вместе в девятую за вторым постом — как раз над нами. К приему больных были готовы палаты только второго поста, а ближе к выходу ремонт продолжался, и по всему отделению тяжело растекался густой запах краски, так что даже в горле першило. Форточек в палатах не было, заклеенные по-зимнему откидные фрамуги не открывались. Подумалось: не рановато ли открыли отделение? Попрощался, затаив тревогу:

— Ну, устраивайтесь. После ужина еще забегу.

Тревога немного улеглась, когда я вечером с передачей, которую принесла жена, поднялся из подвала сразу на девятый этаж и, проходя по коридору, не узнал Василия — не ожидал увидеть его сидящим, как ни в чем не бывало, на мягкой лавочке у дверей своей палаты.

— Ты куда? — окликнул он.

Я обернулся, сделал вид, что так и должно быть, ответил:

— К тебе, куда же еще! Пойдем в палату.

Мы разделили передачу: свежие, еще тепленькие, булочки, сметану, цельное молоко — густое и желтое… Жена разыскала где-то на окраине города коровушку, договорилась с хозяйкой и каждый день после работы привозила мне по литру натурального молока. Василий не отказывался, хотя мог бы ради приличия поторговаться: много, дескать, мне, не надо столько. Так запросто мы делились в детстве коркой хлеба или печеной картошкой.

— Воскресенье когда будет? — спросил он.

— Через два дня. Да ты скажи, что надо, жена завтра принесет.

— Пока так, что-нибудь… Сахару там, масла к чаю… Вот лезвия забыл, побриться нечем.

— Добро.

— Деньги у меня есть! Вот, возьми, — он протянул мне десять рублей.

— Да ты что? Спрячь… Пригодятся еще.

— Неудобно же.

— Я тут живу, а твой дом где? Потом сочтемся.

— На том свете угольками? Ладно, — Василий положил деньги в бумажник, а бумажник спрятал в матерчатую сумку.

— Ну, до завтра. Поправляйся!

На другой день утром — самое неподходящее время — к нам в палату примчался Александр Яковлевич, как всегда, немного растерянный. Он пробежал от койки к койке, как водомерный жук, с резкими поворотами и остановками.

— Что, Александр Яковлевич, покурить хочется? — предположил я.

— Ага, — подтвердил он с заминкой.

К нам присоединился дядя Леша Гаврилов, хотя обычно мы до обхода не курили.

— Как ночевали на новом месте? — спросил я по-дежурному, когда закрылись в туалете.

— Это… Ничего ночевали, — ответил Александр Яковлевич, пристально вглядываясь то в меня, то в дядю Лешу, будто мы должны были что-то подсказать ему.

— Невесту видел во сне? — спросил дядя Леша.

— Невесту? — удивился Александр Яковлевич, не поняв шутки.

— Душно у вас, — сказал я.

— Ага, — согласился он. — Душно. Голова побаливает.

— Курить не надо, если голова болит, — сказал дядя Леша.

— Не надо, — согласился и с ним Александр Яковлевич и, вспомнив, наконец, что, собственно, привело его сюда в неурочный час, сказал громко: — Ага! Василий сегодня не проснулся.

Мы с дядей Лешей немо уставились на него, постепенно осознавая смысл сообщения. Александр Яковлевич торопливо затягивался сигаретой, не глядя на нас. Поверить до конца нам мешал его легкий тон, пробившийся из его собственной радости, что память не подвела его на этот раз.

— Что ты буровишь? — сказал в сердцах дядя Леша. — Этим, брат, не шутят.

У Александра Яковлевича слезы навернулись на глаза. Я уже не сомневался, но спросил почему-то:

— Совсем?

— Ага, — Александр Яковлевич поспешно кивнул. — Ты не знаешь, откуда он?

Уже забыл, как сам расспрашивал Василия…

— Издалека, — ответил я.

— Там его жена, с врачами разговаривает… Плачет… Ну, я побежал, сейчас обход начнется. Дай еще сигаретку. Потом покурю… — он остановился перед дверью, спиной к нам, что-то соображая, так что мы с дядей Лешей замерли, резко повернулся, хотел что-то сказать, но не сказал, а только попросил:

— Дай спичку…

— Не закуривай, — сказал дядя Леша. — На обход пора.

— Ага, — Александр Яковлевич сунул сигарету в нагрудный карман пижамы, обратился ко мне: — К Василию жена приехала, я говорил? Из Ракитянки, сто восемьдесят километров… Говорил! Ладно, пойду.

Он пошел медленно по коридору, а мы с дядей Лешей вернулись в палату, легли на свои койки. Сгоряча я подумал нелепо: хорошо, что не взял вчера деньги у Василия, не остался вечным его должником. И еще подумалось: Катерина ехала к живому мужу или сердце подсказало ей беду?.. Дядя Леша кинул книжку роман-газеты на тумбочку, повернулся ко мне:

— Я слыхал, как он про сапоги рассказывал… Это все война отдается, Николай. Война, ты не спорь!