Павел Петрович молчал, тяжело думал о чем-то, и было ясно, что он не просто так зашел. Поэтому отец, приняв соточку, оставил молодежь и увел мать с собой смотреть телевизор. Но и после его ухода за столом еще долго длилось молчание.

— Почему ты раньше никому и ничего не говорил об этом? — спросил наконец Павел Петрович, продолжая прерванный в конторе разговор. — Думал по-тихому отойти?

— Думал… — согласно кивнул Першин. — А что мне оставалось? На то, что ты меня поймешь, я не мог рассчитывать… Ну, а к кому еще с этим пойдешь? Непонятно, скажут, чего хочешь: работаешь с таким прекрасным директором, энергичным, деятельным, схватывающим на лету все новое, передовое. Оба молодые, образованные люди, коммунисты, неужели сами не разберетесь в каких-то нюансах моральных и материальных стимулов?.. Похлопают по плечу и проводят до двери с пожеланием успехов… Никто не примет всерьез.

— Ну а… почему все-таки разразился?

— Из-за Вани…

— На меня все-таки решил вину повесить?!

— А на себя?.. — огрызнулся Першин. — Не в этом дело… Когда умирают твои ровесники, да еще так нелепо и неожиданно, вспоминаешь, что и ты смертен, и невольно подводишь себе итог… И страшно становится, но не самой смерти даже, а того, как живешь…

— Чем же мы плохо живем?

— Я уже говорил… Не поймешь ты меня, видимо…

Павел Петрович хлопнул ладонью по столу, так что на нем все подпрыгнуло, а мать, за двумя дверями в доме, вздрогнула на диване перед телевизором и хотела вскочить, узнать, что случилось, но отец ее удержал: «Сиди!»

А Павел Петрович загрохотал:

— Посидеть бы тебе на моем месте… годика два хотя бы! И я посмотрю, куда ты приедешь на одном моральном стимуле и высокой сознательности! Э-э, да что ты понимаешь?! Я людей к земле повернул, к производству! Они перестали на город коситься. Попробуй теперь замани их туда мешками с коврижками — не заманишь! Они поняли, что незачем ехать куда-то, искать то, что рядом, под носом лежит, только не ленись работать и думать. — Голос Павла Петровича гремел в тесном пространстве веранды и так бил в уши, что Першин морщился, как от боли. — Они думать стали! Понимаешь: думать! Как лучше посеять, как убрать, как сберечь технику и сэкономить горючее. Им жить стало интереснее… А думать надо! Всем! Потому что хлебное поле не карьер: чем сильнее упрешься ковшом, тем больше зачерпнешь… И корова, между прочим, не аппарат для производства молока из воды и сена!..

— И все это лишь во имя его величества рубля? Из одной лишь корысти? — переспросил Першин, снова закипая внутри. — А не из любви, допустим, к земле, к делу, которым занимались отцы, деды и прадеды?!

— А пусть хоть из корысти… пока. Я не боюсь этого! А что касается любви — она придет со временем сама. Как цыганка говорит: «Женись на мне — через год полюбишь». Вот и надо женить хлебороба на земле: хватит, погулял холостым!

— Брак по расчету?

— Кстати, как показывает практика, браки по расчету более надежные, чем по любви: взял да полюбил, взял да разлюбил… Но это ладно… — Павел Петрович снова обрел свое обычное состояние уверенности и снова сидел, как у себя в кабинете, откинув назад голову и щуря левый глаз, будто прицеливаясь. — Я ведь знаю, что ты обо мне думаешь: мол, рвется очертя голову за показателями, за успехом то есть, и ни о чем больше знать не желает, тем и живет… Скажешь, не так?

— Так, — подтвердил Першин.

— Вот! — словно даже обрадовался Павел Петрович. — Все-таки ты молодец — честный парень, это я всегда ценил в тебе… Так и я тебе честно скажу, как на духу, чем я живу, какой мечтой… А мечта у меня такая: пока суть да дело — я у себя в совхозе коммунизм практически построю… Да! А что? У меня уже сейчас питание в столовой практически бесплатное — копейки стоит, чисто символически… кино показываем бесплатно, театр будет приезжать — то же самое, все оплачивает совхоз. А люди как живут! И телевизоры, и холодильники, и мебель современная — чего только нет… И денег еще столько у всех, что дай нам сегодня сто, двести автомобилей любой марки и стоимости — тут же их не будет, все раскупят.

— То, что ты именуешь коммунизмом, называется высоким уровнем жизни, — сказал Першин подчеркнуто менторским тоном, — материальным причем! Так что ты перепутал цель со средствами, то есть поставил средства на место цели. Неужели ты этого не понимаешь?

— Я строю материальную базу: бытие определяет сознание!

— Скажи об этом Рокфеллеру или Ротшильду какому-нибудь, у них очень высокое бытие, в твоем понимании итого слова… — Першин хмыкнул и качнул головой: «Базу он строит…» А как и ради чего — это непринципиально?! Давай уж тогда заглянем в историю, если у нас такой разговор — честный, как на духу… Думаешь, наши российские капиталисты и кулаки, получи они власть после февральской революции, не развили бы кипучую деятельность, не настроили бы заводов, не завели бы высокопродуктивного сельского хозяйства вроде американского?! Но как, опять же? И ради чего? Это принципиально важно! Поэтому именно большевики пошли дальше, совершили свою революцию, победили в гражданской войне, принесли столько жертв! А тут на тебе: через два поколения объявился ужасно деловой деятель — поборник чистой экономики и голых материальных стимулов! Коммунизм у себя в совхозе решил построить… коммунизм, в котором никому дела нет до студентов, затолканных в старый клуб с отвалившейся штукатуркой… коммунизм, в котором Петька Аникин не поедет выручать застрявшего с машиной сельповского шофера, пока не заплатят, рублем перед ним не помашут…

Родители в доме невольно слушали этот разговор, так как шел он, в основном, на высоких тонах, и мать в растерянности и каком-то необъяснимом страхе время от времени поглядывала на отца, демонстративно сохранявшего невозмутимость и философское спокойствие. Наконец мать не вытерпела и спросила осторожно:

— О чем это они, Егорушка?

— О чем, о чем… — приглушенно огрызнулся отец. — Ни о чем… не понимаешь ничего — и сиди!

— А ты объясни…

— Не бабьего ума дело… Смотри в телевизор.

А Першин с Павлом Петровичем просидели далеко за полночь. Водку незаметно прикончили да наелись рыбы, да назакусывались разного соленья и только потом пили остывший чай, пока чайник не опростали. Наконец вышли на улицу, дохнули свежего воздуха, стерли пот с распаренных лиц, как после бани. Павел Петрович поднял голову к небу, усеянному крупными августовскими звездами, и сказал:

— Смотри, как разведрилось, а? Погода устанавливается прочная, можно хлеб валить… А что? С ячменем управились… — Он помолчал немного, глянул искоса Першину в лицо. — Может, еще подумаешь, а? Теперь объяснились, а ясность, она как-то помогает… И что ты предлагаешь вообще?! Ну вот, я не прав, допустим, а что я должен делать, если по-другому? Конкретно?

Першин пожал плечами:

— Конкретно — не знаю… Сам же говоришь: «Думать надо! Всем!» А самое главное, почаще вспоминать, ради чего живем…

— Ладно… — сказал Павел Петрович. — Может, все-таки передумаешь?.. Ну и что! Будем спорить, конфликтовать. Пускай! С умом, разумеется, чтобы на людях-то сильно не показывать… это ж мы не имеем права…

— А Иван Савельевич? Я ему фактически слово дал! Пусть даже не отпустят меня без выговора и он не сможет меня взять, но я же не трепло какое-нибудь… Должен я быть последовательным?!

— Да отпущу и тебя без выговора! Устрою, раз говорю. Ты меня знаешь! Но еще все-таки подумай, ладно? Я же тебе как на духу… А что касается твоего слова Ивану Савельевичу — так ведь последнее слово все равно за райкомом партии, и он это понимает лучше, чем ты и я.

Першин проводил Павла Петровича до полдороги, а потом еще долго сидел на крыльце, смотрел в необъятное небо, слушал ночные звуки. Сон куда-то пропал, и, кажется, не ложился бы вовсе, а вот так бы сидел и сидел — смотрел и слушал.

Промозглым осенним вечером по темной улочке райцентра шагал маляр Гребешков. Он возвращался с лекции «Только для мужчин», прочитанной в Доме культуры заезжим доктором, и был взволнован. Если раньше жизнь казалась Гребешкову простой и понятной, то теперь, после лекции, в голове его теснились разные мысли, от которых становилось неспокойно.