А над озером все тянули и тянули стаи перелетных птиц. У них пришла брачная пора, а весна задержалась, и теперь они спешили, летели сутками без роздыха и корма, самые слабые умирали прямо на лету…

Широкая весенняя ночь была наполнена шорохом, тугим посвистом крыльев, и вдруг далеко в вышине раздался странный хрустальный звон и, замирая, поплыл под самыми звездами:

— Клик-клан! Клик-клан!

Лебеди! Никитич запрокинул голову, но ничего не увидел в призрачном звездном мерцании. Он снова стал вглядываться в темный берег, и почудилось ему, будто за холмами и гривами полыхнула далекая зарница. Он одеревенел от напряжения… Свет исчез, потом снова возник уже поближе, поморгал и косо ударил в небо. С берега донесся натужный вой мотора — грузовик поднимался на гриву.

— Э-эй, сюда! — завопил Сашка-шофер. — Сюда-а! Ре-бя-атки!!

Машина остановилась на самом гребне (случайно, конечно: кто же услышит крик за гулом мотора?), ее самое не было видно, а лишь замер свет притушенных фар. Никитич выхватил из-за пазухи целлофановый мешочек, достал газету для курева, поджег, факелом поднял над головой. Когда припекло руку, он вытряхнул из мешочка махорку, зажег и его, а затем коробок со спичками — все, что было при нем сухого, могло гореть.

Там, на гриве, мотор заглох, свет погас совсем, и донеслось оттуда невнятное:

— Э-о-а-а! А-а-а!!

— Помоги-ите! Спасите-е! Тоне-ем!! — надрывался Сашка.

Тоненько закричал и Никитич, и Анохин взревел трубным басом.

Машина снова заурчала, полыхнула светом, стала разворачиваться в сторону озера. С дороги ей, конечно, не съехать, к берегу не подойти — грязь в колено. Только так: посветить фарами, посмотреть… Но лучи фар, как показалось Никитичу, вряд ли достали до льда: пошарив по прибрежным камышам, они отвернули в сторону, стремительно потекли вниз, скрылись из виду…

Сколько времени прошло? Час, два или, может, больше?..

Первый не выдержал Сашка. Когда просел под ним ледяной пятачок и вода стала заливать ноги, он закричал дико, пронзительно:

— Не хочу-у-у! Мамочка родная, спаси меня-а-а!!

— Замолчи, сволота! — прохрипел Анохин. — Что там у тебя?

— Доска утонула… Воды по колено… О-о-о!

Никитич с кряхтением нагнулся, вытащил из-под ноги фанерную крышку от рыбацкого ящичка, а вместо нее подложил под сапог скомканный брезентовый плащ и рюкзак.

— Держи! — крикнул он Сашке и скользом толкнул к нему крышку. — Встань на четвереньки, руками на фанерку обопрись, а ногами держись на тесине…

— …как мертвому припарка, — тихо проворчал Анохин.

А старик почти совсем лишился опоры, вода завсхлипывала под ним и стала медленно-медленно всасывать его ноги…

И в это время, сквозь шорох птичьих крыльев, пробился с неба странный звук, похожий на частый и далекий стрекот пулемета: па-па-па-па-па…

— Самолет? — спросил Никитич Анохина. — Вроде вертолет…

А стрекот приближался, нарастал, по льду полоснул мощный луч прожектора.

— За нами! — догадавшись, крикнул Анохин. — Держись, мужики! Заметили, значит, с той машины, в военный городок сообщили!..

— Ура-а! — заорал Сашка.

От резких нерасчетливых движений тесина под Анохиным треснула, его сильно потянуло книзу. Он с трудом выкарабкался из ледяного крошева, распластался, нашарил в темноте половинки переломленной доски, одну подпихнул под грудь, другую — под колени. Лед под ним хрустел, проседая, вода булькала и обжигала живот. «Как в море на подсолнечной скорлупке, — обреченно подумал Анохин. — Если даже вертолет нас разыщет, то при снижении струей воздуха сразу же загонит меня под лед… Не-ет, судьбу-злодейку не перехитришь…»

А вертолет тарахтел над самой головою, но его видно не было, только луч от прожектора белым столбом света, казалось, сам по себе танцевал на льду, описывая все сужающиеся круги, как ножка гигантского циркуля.

Вот полыхнуло Никитичу в глаза, белый столб заплясал на одном месте, старика оглушило свистящим воем и грохотом. Он увидел, как над Сашкой-шофером нависла огромная черная тень, из которой било вниз ярким светом. Из нее же опустилась на лед веревочная лестница. Сашка вскочил на ноги, ухватился за веревки, полез вверх, но был настолько обессилен и так тяжела была его мокрая одежда, что он не удержался, рухнул вниз. Вертолет снизился совсем, шаркнул колесами по льду. В светлом проеме дверцы показались люди, один завис на лестнице, — барахтавшегося, отчаянно скулившего Сашку вылавливали из ледяного месива…

Вертолет стал разворачиваться, тугая воздушная волна ударила Никитича в грудь, он оступился, упал. Попытался подняться, но снизу словно кто резко дернул за ноги — вода хлынула за голенища сапог, ледяным объятием стиснула все тело.

— Ничё-о! — прохрипел он. — Теперь уж…

Старик всегда верил в могущество техники. Войну взять: немец куда жиже русского, а с техникой попервости пер как оголтелый… Да его, Никитича, — сейчас вот подлетят — даже со дна достанут, как окуня на крючке…

Анохин увидел, что старик пошел под лед: наверху — голова да растопыренные руки. Он выхватил из-под себя половицу тесины, хотел бросить Никитичу, но его самого потянула на дно неудержимая сила. «Пропал! — обожгло мозг. Сердце захолонуло. — Не-ет, чему быть… От судьбы не уйдешь… Заранее ведь чуял… А старик — что… Он пожил свое на свете… Пользы-то от кого из нас… Народу, государству… Но почему он не кричит? Может, продержится? Вот если бы закричал, тогда…» — Анохин до боли в ладонях сжал спасительную дощечку…

А Никитич действительно не кричал. Что толку? Вот сейчас прилетят — и… Но проклятый осколок набухал в груди, разрастался, свинцовой тяжестью наполнял все тело.

— Вот сейчас… Вот сейчас… — шептал Никитич даже тогда, когда вода заложила ему уши и он оглох и ослеп…

Не снимая штормовки, он повалился на голые нары. Он был зол, зол, зол, он был безумно зол. И это не нарастало на сей раз, не оседало в нем, не накапливалось постепенно, а — открылось ему среди дня вдруг, сразу, было как прозрение. Злиться, конечно же, следовало только на себя, и Борис злился на себя с упоением, со страстью, грыз себя неистово, всерьез и, кажется, захлебнуться готов был в отчаянии и сладости злости на самого себя.

Он ведь знал все наперед, он так хорошо, он наизусть знал все наперед! Скучаешь и томишься, засыпаешь с мыслью о ней и просыпаешься, думая о ней, потом обнаруживаешь, что половина прошла уже полевого сезона, и тогда разрешаешь себе считать, и впрямь считаешь недели и дни, и вот, наконец, летишь, аж крылышки за спиной, и вот прилетаешь, и обнимаешь ее, как ведь мечтал об этом, и насмотреться не можешь на нее, — сколько-то еще времени не можешь насмотреться, сколько-то еще времени не можешь выпустить ее из рук, — потом начинает само, исподволь, шебуришться где-то на дне первое раздражение, и наступает усталость, и накрывает тебя безразличие, а раздражение уже повсюду в тебе, оно растворилось в крови и разносится повсюду, раздражение только тобою и правит, а она-то, она-то делает вид, будто не понимает, а ты уж вовсе ничего не в состоянии с собой поделать, и вообще, какого рожна!

И зачем только он согласился на это свидание с ней в середине сезона? Что за бред, впрочем, он ведь сам предложил ей, сам, это ей только оставалось согласиться, да как же язык у него повернулся предложить ей встретиться в середине сезона здесь, на трассе! Она, конечно, могла бы и отказаться, разумной женщине точно пришло бы в голову хоть заколебаться, — это же бросить работу, лететь из Новосибирска шесть часов до Благовещенска, оттуда в Тынду на попутках хрен знает куда, через Лапри в Нагорный и дальше, и все для того лишь, чтоб сутки побыть вместе, дурацкая затея; а уж едва только она бы заколебалась, тут бы и он сообразил, какую сморозил глупость, и тем бы все и кончилось благополучно: он предложил, порадовал ее, и они оба решили, что это неразумно, и остались бы довольны друг другом. Так нет же! Она ухватилась за это, она вычислила, когда отряд выйдет к трассе, и вот он здесь, вот он, старый, сорокалетний осел, глядите на него, глядите все!