Когда они познакомились, ей было неполных восемнадцать лет, и разница чувствовалась. Это чувство так и осталось с ней на всю жизнь.
Шура вздрогнула, когда рядом вежливо кашлянул директор музея.
— Извините, что я заставляю вас ждать.
— Нет, вы быстро, — простодушно сказала Шура, она чувствовала себя перед ним виноватой.
— Присаживайтесь, я вам в двух словах изложу суть дела.
Они сели у стола.
— Мы записываем на магнитофон воспоминания ветеранов завода. Архивов, к сожалению, не сохранилось. То, что вы расскажете, чрезвычайно важно для истории, для подрастающего поколения.
— Я? — удивилась Шура.
— Не одна вы, конечно, а все ветераны…
— Так ведь я… — Шура хотела сказать — малограмотная, но постеснялась. — У нас и позаслуженней есть. Одних орденоносок сколько.
— Их тоже запишем.
— Ну, что ж, раз надо. — Шура искренне хотела помочь этому вежливому седому человеку. — А с чего начать?
— Начните хотя бы с того, как вы пришли на завод.
Он пододвинул к ней микрофон.
— Значит, так, — громко сказала Шура и не узнала своего голоса, — В общем, я пришла… Мы с подружкой, то есть… Как сейчас помню, — дальше заколодило. Предательски быстро крутилась катушка с пленкой, мигал глазок индикатора, гортань у нее высохла, ладони вспотели, и больше она не могла сказать ни слова.
Директор несколько раз выключал магнитофон, перематывал пленку на начало, просил не волноваться, пытался задавать вопросы, но результат был один и тот же.
— Знаете, попробуйте дома написать, что вспомните.
— Ладно, — сразу согласилась Шура, чтобы быстрее уйти от позора.
Дома она еще больше расстроилась, у порога валялся Галинкин портфель, кастрюлька со щами стояла на полу. Значит, девчонка из-за нее убежала голодной. Даже колбаса в холодильнике была нетронутой.
Снова вспомнился вчерашний разговор, и особенно слова зятя про богадельню, и опять, как вчера, стало теснить грудь. Кажется, она ему хотела что-то ответить и даже что-то крикнула, но вот что, она никак не могла вспомнить.
Надо было не кричать, а так, чтобы он понял, что Шура тоже не какая-нибудь, с ней и на заводе всегда считались. Вот и сегодня в музей вызывали для истории. Ей бы грамотешки побольше, так она бы далеко пошла. Да и так жизнь прожила, не стыдно людям в глаза смотреть.
И вдруг все, что пытался выспросить у Шуры директор музея, стало ясно складываться у нее в голове. Так ясно, что она уже не могла это держать про себя и должна была во что бы то ни стало кому-нибудь рассказать. Но рассказывать было некому. Она кинулась в комнату, нашла у Галинки чистую тетрадку, карандаш и села за кухонный стол. Посидела еще немного и почти машинально написала на обложке:
Медведева А. М.
Работала на заводе с 1936 года по 1975.
Перевернула обложку, написала еще:
«Родилась я в 1920 году», — и с удивлением почувствовала, что знает, как писать дальше. И уже не останавливалась, пока не кончилась тетрадка.
«На завод пришла в шестнадцать лет. Сначала мы строили механический цех и столовую. Там мы с напарницей, Шурой Балоненко, и надсадились. Кирпичи таскали на носилках, да все старались накласть побольше. Так и попали в больницу, врачи на стройке работать нам запретили. Пришлось уйти со слезами. Вот тогда-то и пришли мы в цех. Куда нас, таких специалистов? Опять в подсобницы. Опять детали на носилках таскать.
Бригадир костерил нас на чем свет стоит: «Хотите стать калеками?»
Начали возить на вагонетках, но тоже не сахар. Гриделя к плугам были по семьдесят килограмм и тяжельше. Сначала один конец кладешь, потом другой…
Потом поставили меня на ковочную машину. Тут я маленько вздохнула. Ковали спицы к колесам плуга. Здесь было куда легче, машина все же.
…А подружки мои: Аня Канивец и Шура Балоненко стали работать на холодной штамповке. Все-таки думали про нас, старались, чтобы бабам маленько полегче работу дать. Сколько-то времени прошло. Сейчас кажется, что вся жизнь в момент промелькнула. А тогда, конечно, не один год прошел. И зажили. Неплохо жили. Вышла я замуж.
А тут с финнами война. Муж ушел воевать. Только вернулся — сорок первый год. Муж мой опять добровольцем ушел. А как раз перед войной, четырнадцатого июня, родила я Ирку, дочку то есть…
Что было делать? Ведь одна. Девчонка грудная да свекровь слепая.
Ну, думай не думай, а жить надо. И запряглась я коренником и повезла. Откуда силы брались, не знаю.
Зимой стали уходить наши мужики-сибиряки каждый день эшелонами. Дезокамеры не успевали обрабатывать одежду призывников. У нас в пятом цехе была такая дезокамера. Меня туда кинули. Работала там, тоже со временем не считалась. Пока не заболела. Из больницы выписалась, чувствую, не могу за станком. Попросилась в подсобницы. Сама попросилась, а вышла первый раз с метлой — и как-то обидно мне показалось, все же у меня квалификация. Да тут еще мужики наши подошли: Дорош, Квасов, Чумак. Что, мол, да почему? Ну и поплакала я. Друзья меня успокоили, переживем, перетерпим.
И правда, пережили все и все успели. Я маленько поправилась, начала болты, гайки нарезать. Двенадцать часов отстоишь за станком, а потом дома управляешься, садишься носки на фронт вязать или брала домой починять военное обмундирование, Его, бывало, привезут целую машину и сидишь ночь напролет, не спавши, и на завод идешь.
Так нам пришлось. Но как ни трудно было, а вспомню, хорошо я прожила, и не жалею. И люди меня уважали. Я люблю работать, и всех я люблю, и все мои друзья.
Была у нас профоргом Шерер Зина. В 1943 году мы пошли копать картошку, Савикова Лиза, Шерер Зина и я. Как раз какой-то военный продавал одеяло. Они знали, что у меня уже ничего нет, накрыться нечем. Купили мне одеяло на свои деньги. Потом уже, когда я обжилась, деньги я вернула. Но их доброты никогда не забуду. И я горжусь, что у меня такие товарищи.
Гольд и Борисов работали на протяжке. Работали по-настоящему. Ни на ком столько мазута не было, сколько на них. Но работу они свою уважали, гордились ей…
И еще мне хочется вспомнить про Квасова, кузнеца нашего. Работал он — любо было посмотреть. А как его народ уважал! И на пенсию пошел, продолжал работать. Он говорил: «Если я уйду с завода, сразу же помру. Я не могу без работы жить».
Вот таков он, русский человек. Родился для работы и хочет умереть с ней, раз он рабочий человек…»
Шура уже не знала, что писать дальше, но в тетрадке еще оставалось место на одну строчку. Она послюнила карандаш и вывела помельче, чтобы уместить:
«На заводе еще работала моя дочь Ирина, в третьем цехе. А сейчас не работает».
Закончив писать, она почувствовала такое опустошение, что не могла уже больше ничего делать и ни о чем думать. Шура разобрала постель и легла, в первый раз за много лет не приготовив ужин. Сон долго не приходил, а потом она на минуту задремала и вдруг проснулась, словно ее кто-то дернул: Шура вспомнила, что не убрала со стола тетрадку. Но в кухне уже слышались приглушенные голоса, и в прикрытую дверь проникал электрический свет.
«Пусть их читают, — подумала она, — там все чистая правда».
Гарий Немченко
ХОККЕЙ В СИБИРСКОМ ГОРОДЕ
1
Не знаю, как оно вышло, — скорее всего, проговорились девчата с междугородной, — но рано утром уже весь город знал: когда после игры, глубокой ночью, капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов позвонил жене из Саратова, трубку взял ее хахаль и по дурацкой своей привычке спросонья брякнул: «Хоменко слушает».
Телефонистка попыталась было спасти дело, закричала Вите, что по ошибке набрала не тот номер, но Витя только помолчал-помолчал, да и положил трубку…
Слух был, как гром среди ясного неба.
Никто от этого не застрахован, конечно, однако наверняка есть счастливцы, которых бережет сама судьба, — разве наш Витя не из таких?..
