Когда он пришел на работу и открыл лабораторию, то увидел, что оставил окно открытым и сквозняком опрокинулся один террариум. Он лежал на полу, вода уже высохла, только зеленая жухлая ряска покрывала линолеум, а лягушки разбежались по комнате, и слышно было, как они шлепают мягкими лапами по полу, то под столом, то под умывальником. Он посидел в кресле, лягушек ловить не хотелось, включил все приборы, скорее по привычке, чем по нужде, и совсем не удивился, когда пришла Анкилостома, села позади него, сидела так, щелкала пальцами, посвистывала, мурлыкала себе под нос.

— Ну как американцы? — спросил он. — Еще не утерла им носы?

— Чистого носового платка не нашлось, а рукавом утирать неприлично. А я вижу, ты стал гуманным — лягушек на волю выпустил.

— Да, — сказал он. — Теперь очередь за тобой. Отпусти своих псов. Лето ведь, им гулять хочется.

— Хорошо. Непременно. Сейчас же.

Она встала, и он услышал, как она уходит, как идет по коридору, гремит дверями, а потом заскулили собаки, застучали когтями по бетону, и вскоре их лай послышался за окном.

А потом он услышал голос Анкилостомы. Она кричала что-то веселое, совсем несолидное, смеялась там, во дворе, и, наверное, бегала наперегонки со своими собаками.

Он тоже вышел во двор и увидел, что так оно и есть. Зачуханные псы с шерстью, свалявшейся и грязной, с глазами, слезящимися, мутными, но все равно счастливыми, носились по двору, лаяли, валялись в пыли, теребили пушистые желтки одуванчиков, а сама Анкилостома догоняла их, валила на землю, падала рядом, и трепала их, и смеялась, как маленькая девочка, одуревшая от солнца, травы и пахучей собачьей шерсти. Из окон института высовывались люди, они показывали на нее пальцами, смеялись, кое-кто хмурился, а сам Лягушатник сел на корточки у нагретой солнцем стены, закурил и, жмурясь, смотрел на все это — и, в общем-то, ему было хорошо и даже весело.

Анкилостома подбежала к нему, бухнулась с размаха на колени, рассмеялась громко, и он увидел, что по щекам у нее протянулись струйки размазанной туши и глаза у нее красные.

— Не плачь, — сказал он. — Все прекрасно.

Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но она резко увернулась, засмеялась еще громче и сказала:

— Лето пришло.

— Да, — согласился он.

Подбежала дворняга, самая лохматая, со стеклянной фистулой, свисающей, как сосулька, с ее живота, и завиляла хвостом, словно приглашая еще подурачиться, побегать, порадоваться свободе и чистому воздуху.

— Давай побегаем, — сказала Анкилостома неизвестно кому. — Ну, давай.

И так как дворняга ничего не ответила, то Лягушатник сказал за двоих:

— Давай.

На автобус я опоздал. Торопился, спешил — и опоздал. Люди на остановке сказали: «Да вот только что, от силы минуту или две как ушел». Я отдышался и закурил.

Что же теперь делать? Нехорошо, неудобно как-то получается — столько времени обещал-обещал и вот, опять не приеду. И, что самое обидное, собрался ведь, и — на тебе! Тьфу, черт… Неужели так трудно было проверить с вечера, завел будильник или нет?

Единственный выход — попутка. Я много раз читал и слышал, что на Западе в последние годы появилось большое количество туристов и путешественников, передвигающихся по стране и даже из страны в страну при помощи «автостопа». Выходит человек на дорогу, видит бегущий в нужную сторону автомобиль, делает рукой «ап», по-нашему — голосует, авто останавливается (тоже не всегда, правда), человек садится и едет ровно столько, сколько ему будет по пути с владельцем колесной техники. Хиппи? Нет, не только они, в большинстве своем это как раз вполне нормальные граждане. Что касается наших шоферов, то с ними далеко не уедешь. Дело в том, что у каждого из них, идущих «на дальние рейсы», в путевке обязательно ставится приблизительно вот такая отметка: «Провоз пассажиров категорически запрещен!». И делается это вовсе не из-за того, чтобы, не дай бог, и у нас не развелись любители путешествовать при помощи «автостопа», нет. Делается это из самых добрых чувств и побуждений по отношению к нам с вами. И зря мы досадуем, ругаемся. Не правы мы. Люди думают отвести подальше беду от нас, заботятся о нашей жизни, а мы… О шоферах, которые отказались нас взять, подчас говорим: «Вот змей, а! Места пожалел, паразит. Как будто он на себе бы меня повез! Какая разница — один в кабине сидит или нас бы двое там было?!» Хорошо бы хоть только так, а то ведь, в сердцах, еще и такое, глядя вслед удаляющейся машине, прибавим: «Чтоб у тебя баллон лопнул, раз ты меня не взял».

А о том, какая дорога шофера ждет, и не думаем. Ах, эта знаменитая Колымская трасса, в песнях прославленная, в стихах и легендах воспетая! Тот, кто хоть один раз увидал ее, да не из окна комфортабельного автобуса, а сам крутил баранку, переключал скорости на перевалах, слышал, как не держат на гололеде тормоза, у кого холодной испариной покрывался лоб и поджилки тряслись, когда по размытому весенней или осенней водой грунту машину тащило к краю дороги, к почти отвесному обрыву, тот уже никогда-никогда не забудет Вас, Ваше Величество Колымская Трасса!

Интересно, подсчитано или нет, сколько аварий случилось на этой дороге за всю сравнительно недолгую историю ее существования. И вот что удивительно: при аварии к подавляющем большинстве случаев шофер, как это ни странно на первый взгляд, остается жив, а пассажиры, опять-таки в большинстве случаев, гибнут. За смерть надо отвечать. Водителя автомашины судят. А у него семья, дети, может быть, мать больная.

Так или примерно так думал я, стоя на обочине дороги. Машины одна за другой летели мимо, обдавая меня вонючим выхлопным дымом. Шоферы даже и не смотрели в мою сторону, как бы вроде и не видели вовсе. Я голосовал не только рукой, но и всем своим заискивающе-жалобным видом. Через час, уже совсем отчаявшись, так, больше на всякий случай, совершенно без надежды, я лениво махнул рукой тяжелому МАЗу. Наливняк шумно пронесся мимо и, к моему удивлению и радости, стал останавливаться.

Я подбежал. Долго рвал ручку вниз и вверх, но дверца не открывалась.

— Сильней надо, — буркнул водитель.

— Здравствуйте! Спасибо!

Он не ответил или, возможно, я просто не расслышал его слов из-за натруженного рева двигателя. Когда груженая машина трогается с места, нагрузка на мотор увеличивается больше чем вдвое.

Выехали за поселок. Дорога пошла чуть под уклон. Водитель выжал сцепление и переключил скорость. Сразу перестали стучать клапаны.

Краешком глаза я разглядывал своего благодетеля. Крупный. Широкие сухие плечи. На волосатой руке наколка «Володя» и что-то еще, не разобрать. Слегка седой, мешки под глазами, нос в профиль кажется еще более вздернутым, чем на самом деле, монгольские скулы, черная пыльная щетина. Сорок лет, может быть, чуть больше. Внешность — она ведь часто обманчивой бывает. Смотришь на физиономию — совсем старик, а на деле оказывается, до старика «старику» еще жить да жить надо. Думаешь — ну лет двадцать пять ей, от силы — двадцать восемь, а она потом сама признается — тридцать три уже. Сразу-то и не разберешься, случается, не определишь…

Молчали.

Я думал, что надо будет хорошо рассчитаться с — если верить наколке — Володей, тем паче, что вдруг он меня и до самого места довезет. Хороший мужик! Ведь если бы не он, значит, все — никуда бы я не уехал. Рассчитаюсь. На «пузырь» обязательно дам. А чтоб ровно было и красиво — пятерку. Не жалко. Оно и на автобусе не дешевле бы вышло.

Потом я стал искать подходящую тему для разговора, но, как назло, быстро ничего интересного придумать не мог. Ну а ехать этаким букой тоже не дело. Он, может, и взял-то меня, чтобы не так скучно одному ехать было. Вот, пожалуйста, зевает даже.

Зевнув еще раз, он помотал головой из стороны в сторону и как-то особенно ловко прикурил от спички «беломорину».