Часа три, наверное, спала. Просыпается. На меня ноль внимания. Я тоже молчу. Пошарила руками по сиденью, под ноги глянула, спрашивает: «Сумочки моей не видели?» Нет, говорю, не видел. Жду, что дальше скажет. Молчит. Тогда я сам спрашиваю, помнишь, мол, как я тебя в машину волок? «Помню», — к боковому стеклу отвернулась. В какую сторону-то хоть едем, знаешь? Нет, головой машет. К Магадану, говорю. Молчит. Только смотрю, плечики у нее завздрагивали, потом и вовсе ходуном заходили, завсхлипывала. Дальше — хуже, чуть не истерика с ней, того и гляди стекло лбом высадит. Скинул я газ, притормозил, достал термос с чаем, налил ей, на, мол, успокойся. Проглотила она его одним махом, спасибо, говорит. Как зовут-то тебя? — спрашиваю. «Лида». Че ж так, а, Лида? «Не спрашивайте меня ни о чем! Не спрашивайте…» — опять она в слезы. Ну хорошо, говорю, не буду я тебя ни об чем спрашивать, только не реви, глупая. Едем. Успокоилась она. Пальчики грызет.

Где высаживать-то тебя, Лида, спросить можно? «Не знаю, — шепчет. — Где высадите, там и высадите», — всхлипывает. Так а куда ж тебе конкретно надо? Дом-то у тебя где? «Далеко», — отвечает. Ну а где — «далеко»? «Город Копейск в Челябинской области слышали, наверное?» Оттуда, что ли? «Оттуда». А здесь?..

Тут-то она мне и рассказала, как у нее все получилось. Жила она там, в Копейске этом, работала. Отец, мать, все… Приехал один хлыст с Буркандьи в отпуск. Нашел ее, наговорил с три короба, пообещал жениться, сделал свое дело и уехал, отпуск кончался. Она пацана родила. Тот хлыст писал, клялся приехать вот-вот, потом к себе звал, надеялся, не решится, не приедет. А она оставила ребенка у родителей и подалась. Че с нее взять, с Лиды-то? На два года всего старше моей Эльвирки. А он, с Буркандьи этот, к тому времени уже, видишь ли, разлюбил ее и жизнь свою ему связывать с ней теперь никак не хочется. Дома, конечно, всем раззвонила — к мужу на Колыму еду. Возвращаться стыдно — это полбеды еще. Денег, денег на обратный билет нету — булку хлеба купить не на што! Как же, к мужу ехала, который, ха-ха, тыщи каждый месяц загребает.

Короче, привез я эту Лиду к себе, завел в дом, а в нем — хоть волков морозь. Зима же. Ладно, говорю ей, ты пока посиди тут, а я машину на базу отгоню, сдам быстренько и вернусь. Молчит она, но вижу — не по себе ей. Поехал я, тороплюсь. Убежит, думаю, как пить дать убежит. На обратной дороге в магазин бы мне заскочить надо, хлеба свежего взять, еще чего, а я мимо, скорей домой, домой!

Захожу — батюшки мои! — в доме тепло, печка гудит, чайник на плите закипает. И ведь не просил ее ни о чем, сама все — и дрова нашла, и пол подмела, и… хозяйничает! Сел я на стул у порога, не раздеваясь, отдышаться чтобы, смотрю на нее, и такой просвет у меня на душе — не могу! Как блудил-блудил вроде по лесу суток четверо и вдруг — на тебе! — на опушку выскочил, а она тут как тут, девунька твоя, стоит и смотрит на тебя, ясная. «Чего вы?» — спрашивает Лида меня, а я молчу, язык прирос, ни туда ни сюда, онемел — и все.

Выскочил опять из дому, полетел в магазин, набрал, что надо и не надо.

Сели за стол ужинать. Достал я бутылку, а Лиду так всю и передернуло. «Зачем вы, — говорит, — это?» Ну как это зачем? — отвечаю. Тебя похмелить, самому с дороги не мешает стаканчик дерябнуть. Как зальется она опять слезами, уронила головку, а у меня рука просто сама к ее волосам тянется. Глажу, успокаиваю, уговариваю ее, не трону, мол, и все прочее, а себе же не верю.

Конечно, водку пришлось убрать.

Рассказал я в тот вечер все Лиде-то про себя, как жил, как что, про жену, про дочь. Допоздна сидели. Поселил я ее в одной комнате, сам в другой уложился. Так и жили раздельно, с месяц, наверное, или больше чуть. Прописал я ее у себя, на работу к нам на базу устраивать начал. Так уж только тогда породнились. Пришел я как-то под утро к ней, не выдержал. Думал — прогонит, нет, ничего, приняла. Ну, после этого не стало у меня человека, который роднее и ближе. Крепко закружила она мою голову, как точно травой какой присушила. Обниму ее — и дурак дураком, веревки из меня вей, слова никакого не скажу, хоть что делай. Да… Что ни неделя — подарки ей доставляю. Шубу, правда, великоватую привез. А она нежит меня, бывало, и то смеется, то плачет. Заморгает, заморгает ресничками своими и… Брось ты, говорю ей, понимаю я тебя, Лидушка моя ненаглядная, — забирай своего ребенка, вези, рад буду, все по чести сделаю, усыновлю, дороже своего будет. Ни «да» ни «нет» от нее. Ничего, думаю, пусть привыкает, пусть… осваивается. Женщина неглупая, поймет рано или поздно, от добра добра не ищут. Я перед ней весь, как вот… палец этот.

Он вздохнул глубоко и длинно. Я понял — ушла Лида от него, не осталась.

— На коленях перед ней, как пацан, стоял. Сна лишился. Все, говорю, тебе, только не уезжай. Все деньги твои, на — трать, хочешь — дом на тебя перепишу?! Чем я ей не угодил, чем не мил был — и сейчас не пойму. Ведь думал, денег у меня — другой бы какой бабе только заикнись! А этой — не надо. Ручонками обоими худенькими прижимает меня к себе, целует, слезами всего измочит, а все одно да потому: «прости», «не могу».

Проводил я ее и снова хоть в петлю лезь.

Все у меня, брат, имеется: деньги, дом, машина. Ты зайди как-нибудь при случае, будешь на Палатке и зайди, посмотри, как я живу, — все есть, кроме птичьего молока. Было бы где, и то бы достал, не в этом дело. Сам-то я, выходит, никому не нужен, что ли?

Помню, лет десять назад подвозил я одного, вот так, как тебя. И тоже… разговорились. Стал я ему рассказывать, как живу. Он — ерунда, говорит, твои деньги. Все ты на них, мол, приобресть-купить можешь, даже и человека иного, плохонького человечишку, тоже можешь. А себя-то ведь ты не купишь, говорит… Ни за какие миллионы, ни по великому блату — не получится. Обиделся я тогда на того мужика. Рвань ты вшивая, думаю, деньги тебе не нужны. При коммунизме, видишь ли, он живет! А теперь вспоминаю его, выходит, что вроде и прав он как бы. А?

Деньги, они, конечно, не пропадут. Кому-то достанутся, сгодятся. В землю я их зарывать не собираюсь. Ведь как ни крути, а всю жизнь я ради их. И главное — честно, своим горбом все до копейки. А нет ни радости особенной мне, ни счастья! Может, судьба такая? А?

Пять рублей, за проезд, он все-таки взял у меня. Не жалко.

По воскресеньям Василий Валов поднимался позже обычного. Не торопясь — куда в выходной торопиться? — управлялся по хозяйству, завтракал, ложился на диван, смотрел в потолок. Но не долго: он непривычный был ничего не делать. Возле дивана стояла тумбочка, на ней — стопкой газеты. Начинал Василий с «Известий» и «Сельской жизни». Прочитывал новости, разные заметки, статьи, какие поинтереснее. Поудивлявшись — «и чего только человек не изобретет», повозмущавшись — «мало поубивали, опять воюют», а то и похмыкав недоверчиво — «и откуда такое выкопают», откладывал газеты в сторонку. Брал районную «За урожай». Он ее специально напоследок оставлял. Разворачивал с легоньким — самому себе почти незаметным — волнением и с крошечной тайной надеждой: а вдруг и сегодня про него написано? Случается, что пишут. Не часто, но случается. Не сказать, что Валов много о себе мнил, однако кому не лестно увидеть в газетке свою фамилию промеж других. Бывало, что и не промеж. Бывало, что и портрет его помещали, а под ним — маленькая статеечка.

А недавно совсем, осенью… Вспоминая это, Василий испытывал двойственное чувство: и приятно, и как-то неловко делалось. Солому убирали. Только начали второй зарод — подкатывает «газик», выходят двое и прямо к Василию. Корреспонденты, оказывается. Один аппарат достал, другой блокнотик и ручку — и начали. Который с аппаратом, тот — «станьте-ка сюда», «повернитесь-ка так», «голову чуть повыше». А который с блокнотиком, молодой, совсем еще парнишка, и вертлявый, тот вопросы задавал. И все какие-то… Ну, не то, чтоб совсем смешные, а… не вдруг-то и ответишь на них. Да чаще и отвечал-то корреспондент сам же, да так ловко, складно, что Валову оставалось только поддакивать. Василий еще подивился: молодой, и когда успел так натореть? Ну, будто по писаному чешет! Пока один аппаратом отщелкал, а другой в блокнотик что надо записал, с Василия семь потов сошло…