«Мне оно одному, что ли, все это нужно?! — кричу на нее. — Я для кого стараюсь? Для вас же, для вас!» — «Да пропади оно все пропадом, — отвечает. — Уедем отсюда, Володя. Болею я здесь». Не стал я ее больше трогать. Стал дочь заставлять почаще рукава засучивать. Та тоже взбрыкивает. Книжки на уме, подружки, кино. А про то, откуда у нее часики золотые на руке, об этом не подумает.

Умерла через год Роза. Рак у нее, оказывается, был. Винись теперь перед ней, не винись — без толку. Не воротишь.

Мне бы остановиться после смерти ее. Задуматься, оглядеться. Так ли живу, нет ли? А я только злее, брат, стал. Родную дочь, как пес с цени сорвавшийся, отлаял за то, что она помидоров на выпускной вечер без спросу взяла. Там у них праздничный ужин в школе был, ну, она и взяла килограмм пять. А я их все по счету знал. Сорви один какой, я и тот увижу.

Навстречу поднимался пустой наливняк. Поравнялись. Приветствуя друг друга, шоферы перекинулись сигналами.

— Знакомый, с Берелеха… Вместе в Ялте прошлый год отдыхали.

Ну что, кончила Эльвирка десять классов, поехала поступать в Ленинград. Куда, говорит, неважно, лишь бы только в Ленинграде жить. Остался я один как перст, значит. Живу… Месяц она молчит в своем Ленинграде, другой, наконец хлоп — письмо. И не из Ленинграда, а уже из Москвы. Пишет, так, мол, и так, папа, работаю на стройке, живу в общежитии, девчонки хорошие, дружные. Дрогнуло сердце, как же так, бога душу, думаю, учил-учил ее десять лет и на тебе — на стройке! Ну, не поступила, не прошла там по какому, хрен их разберешь, конкурсу — приезжай домой. Сиди. Готовься зиму к следующему году. Кто тебе чего скажет, дура бестолковая? Вместе бы поехали, никаких денег бы не пожалел, устроил бы! Что я, единственную дочь и не устроил бы?! Читаю дальше — не волнуйся за меня и не переживай. И ни в коем случае не вздумай высылать мне денег. Я их, мол, все равно тебе назад отправлю. Ты и маму заездил ради своих тысяч, не поберег, раньше времени в могилу загнал, и меня против себя настроил. Может быть, когда-то, пишет, я и прощу тебя, а сейчас не могу.

Кольнуло у меня сердце, прихватило, сжалось все внутри, хоть криком кричи. Сто лет не плакал, Розу, жену, без слез похоронил. А тут… Как чумной часа два на кровати валялся, зубами скрипел. Хуже всякой бабы ревел. Подскочил потом, открыл бочку с соляркой и давай ведрами стеллажи поливать, Я к тому времени второй урожай снимать готовился. Все погубил. Хожу по двору, и как паралитика трясет меня.

Несколько дней успокоиться не мог. За что ни возьмусь, все из рук валится. Жрать сяду — кусок в горло не лезет. Я его туда, а он обратно.

Ладно, переболел, прошло. Молодая, думаю, вот и хорохорится, гоношится. Подожди, дочка, жизнь, она тебе еще бока наломает, покажет, где раки зимуют. Вспомнишь тогда и отца родного, и денежки его, глядишь, понадобятся.

На третий год получаю от нее телеграмму — ждем на свадьбу. Ну что, договорился с начальством, отпустили на недельку, полетел. Теплицу я уже к тому времени окончательно забросил, свиней тоже. Встречают в Домодедове. Зять ничего, достойный, патлатый, вот, правда, как ты, хоть и инженер он у них там на стройке. К олимпиаде спортивный какой-то комплекс сооружают… Даю я им, значит, в подарок десять тыщ рублей. У меня их сейчас сорок пять на срочном лежит, и одна так. Как он взъерепенится весь, зять-то. Вы, говорит, Владимир Степанович, это бросьте. Мы такого подарка никак принять не можем! Это почему же? — спрашиваю, а сам на дочь смотрю, что, думаю, успела уже, наплела на батьку? Нет, папа, отвечает она, ничего Алик не знает. А он — мы не нищие, и даже не в этом дело — мы сами, своими руками желаем заработать все, что нам необходимо. Мы и сами, хвастает, около четырехсот рублей в месяц получаем. Ладно, говорю, не желаете деньгами брать — я вам подарок преподнесу. Машину куплю. Не примем — в один голос. Ну, тогда кооперативную квартиру. Опять зять головой машет — не надо, дескать. Где же вы жить-то будете, птенчики желторотые? — начинаю злиться. Года на полтора-два, отвечают, снимем угол, а там и государственную получим. Уже обещают. Ну, черт с вами, думаю. Пошел по магазинам, набрал всякой дребедени.

Проводили они меня домой через три дня после свадьбы. Прилетел. Холодно в доме. Пусто. Пыль кругом. Сел я и думаю — что же дальше-то мне делать. Телевизор цветной у меня, включу и не слышу, че он там тренчит. Измучаешься, ничего не делая, уснешь, и вдруг как кто под бок среди ночи толкнет. Встанешь, свет включишь, чаю себе заваришь и сидишь дурак дураком до самого утра. На работе только и отходишь. Где с кем полаешься, где спор какой-то послушаешь, где пузырек раздавишь. Пробовал сильнее пить — не получается. Видно, не в коня корм. Книжки одно время взялся читать. А что в них, в книжках-то? Ничего. Про войну еще интересно, про разведчиков люблю. А эти… Понапишут вот такие толстенные — солнышко, птички, ручейки, все такие хорошие… Ну и что? Ни уму ни сердцу.

В общем, решил и — бабу, край, в дом надо. Хозяйку. Надоело по столовым в очередях стоять да самому себе картошку чистить. И поговорить с кем будет. Потом ведь баба, она и есть баба. Так — нет? Ну… Где постирать, где что. Да и так, что же я, не живой, что ли? Стал потихоньку присматриваться, приглядываться. И нет ни одной, чтобы хоть вот такусенькую капельку на мою Розку походила. Долго выбирал, Нет — и все! Ну все-таки нашел, привел одну. С полгода прожили, а дал я ей от ворот поворот. Собирай-ка, говорю, дорогуша, свои монатки, и чтоб глаза мои больше тебя не видели. Понял, нужен я ей был, как попу гармонь хромовая. Ей деньги мои спонадобились. Ах, как они ей, дешевке, покоя не давали — и смех и грех. Уж как она к ним подбиралась, как ластилась — тю-тю-тю-тюшеньки! До того хитрая тварь попалась, ну, прямо ни разу еще таких не видел, ей-богу. Уже и шашни с одним ментом завела, планы на мои деньги строят. Как же, разевайте рот шире!

Снова живу один.

Дай-ка мне прикурить… Угу…

Живу… И вот, по зиме, сразу после Нового года, подъезжаю я на Стрелке к диспетчерской. Вечером дело было, темно уже вовсю, фары горят. Подъезжаю, вылез. Смотрю, стоит шоферня и ржут чего-то. А в кругу — человек, не поймешь, то ли пляшет, то ли еще чего. Подошел ближе — девка пьяная. Вон, на Атке, помнишь про бабу возле столовой, вот и эта примерно в таком же состоянии. Пляшет. В дымину пьяная, целоваться к мужикам лезет, а те ее отталкивают и снежками в нее пуляют. А, думаю, мало ли их, трассовских…

Вот… А потом присмотрелся — молодая совсем деваха и лицом ничего вроде. И жалко мне ее вдруг стало, веришь — нет, ну, прямо как дочь родную. Ну не знаю, как тебе объяснить это. Но чтобы я там подумал насчет этого самого — нет, такого и в мыслях не было.

Отметил я по-быстрому путевку в диспетчерской, выскочил, растолкал мужиков, поймал эту плясунью за шиворот и потащил в свою кабину. А она и не сопротивляется. Какой там сопротивляться — пьяней вина. Мужики хохочут, а мне и стыдно, и зло берет, сам не знаю, зачем я ее тащу.

Посадил ее в кабину, дверку на всякий случай на ключ закрыл, мало ли что, возьмет еще да и вывалится на ходу. Тут Петька-китаец подбегает: «Степанович, отдай ее мне. Ей же в другую сторону надо!» Зубы скалит. Послал я его подальше и с места тронул. Едем. Она ко мне с разговорами разными лезть давай. Цыкнул я на нее, матом добавил — присмирела девка, замолчала.

Хоть и порожняком шел, а зима, дорога укатанная, мягко машинешка бежит. Тепло в кабине, все щелочки своими руками войлоком заделывал-утеплял, печка работает, разморило мою плясунью, укачало, заснула, словом. Ну поспи, думаю. А что дальше с ней делать буду — убей бог, не знаю.

Спит. Я ее рассматриваю — пальтишко демисезонное, желтое, платок вязаный шерстяной на голове, брюки, сапожки теплые. Бичиха? Нет, по виду непохоже. Лицо хоть и уставшее, но не потасканное. Серьги простенькие в ушах, ресницы длинные, брови по моде выщипанные. Нос маленький, прямой. Губы пухлые, в ямочке на подбородке, чуть-чуть сбоку, родинка. Спит. Сладко так посапывает, аж самому захотелось. Остановился, морду свою снегом потер и дальше поехал. Решил, проспится она, протрезвеет, какой первый поселок будет, там и высажу ее.