— Соврал бы хоть чего, Захар.

— Ну, Ванюха, и тятя тебе достался, прости господи. Вот попробуй после такого расскажи.

— Ладно, ладно, сбреши, все равно интересно.

Дядя Захар поворачивается к костру другим боком.

— Отец-покойник рассказывал: в первую германскую он в плен попал. А потом их из лагеря кого куда. Определили его к одной немочке. Вроде как батрака в хозяйство. Вот она и говорит ему, что пойдем косить седни. Литовочки наладила, не литовочки там, горе одно, для ребятишек. Ну, пошли. А отец давай дурака валять, турусит, не умею косить, нихт, и шабаш. Взялась она учить его. Тот еще нарочно носок в землю ткнет. Ну, немочка совсем отчаялась. По-русски чуть калякала, пыхтит — дурак ты, Иван. А тому надоело представляться, все, говорит, научился, отойди, не путайся под ногами. И пошел пластать! А трава, рассказывал, любо-дорого. Немочка то вперед, то сбоку, подскакивает, тараторит, ой, Иван, помрешь, ой, Иван, помрешь. И так батя раззадорил, растравил себя этим покосом, спать, говорит, не могу, все заобский луг перед глазами. И смотался. Два раза ловили. На третий все-таки утек до наших.

Ниже, ниже опадает пламя костра. Еще темнота не улеглась как следует, а на востоке снова светлеет, ночи в июне короткие, как овечий хвост. Забасит буксир, проходящий мимо, и долго-долго еще прыгает и скачет по недремлющей, текущей воде разноголосое эхо.

Помнится, помнится, все хорошо помнится…

После армии, после двух лет в плоской холодной тундре, после морозных блесток северного сияния, с какой радостью, с какой силой вел я прокос на знакомом лугу. Снова посредине духмяного июля. И только теперь понял, почему отец с дядей Захаром каждое лето с радостью едут сюда. Простор, воля, спокойная радость и еще какое-то особое, непривычное ненадоедающее чувство, которое трудно высказать словами. После тесной солдатской формы так приятно сделать рубаху навыпуск, а поутру, по росе косить босиком…

Снова маячили передо мной две мокрые спины. И тогда заметил, как они сгорбились и постарели, эти спины, как опустились вниз плечи. Без труда поспевал за ними, без труда мог догнать их, но не догонял, отставал.

Длиннее стали перекуры, и поднимались теперь не так шустро, как раньше, кряхтели, выпрямляясь, но все равно до жары косили вручную и по-прежнему подковыривали друг друга.

— Слышь, Захар, ты расскажи, как на такси в город ездил.

— Ну, ездил! Ну, и что! Два года уж прошло. Я забыл, а ты все талдычишь.

Этого я еще не знал.

— Поехал к дочери в город, — смеется отец. — Чемоданище вот такой наторкал, мяса, сала. Пыжится с ним, а общежития, где дочь, найти не может. Улица та и номера близко, а нужного нет. Маялся наш Захар, маялся, пошел к таксисту. Идет и думает — накатает сейчас на десятку, все они такие, хваты. Показывает бумажку с адресом. А тот ему — два рубля дашь? Какой разговор! На десятку настроился, а тут всего два рубля. Таксист рукой машет — ладно, мол, лезь. Хвать через улицу метров сорок и тормозит. Вылезай. Наш Захар ничего понять не может. Да вон, таксист показывает, вон общежитие, перед носом. Через улицу не догадался перейти. А два рубля все-таки плакали.

Они оба от души хохочут.

Вечерами я уже теперь не сидел вместе с ними у костра. Скорей, скорей в лодку и через Обь, в деревню. Ждала меня там девчонка, ждала укромная скамейка под березами у клуба, ждала вся июньская ночь, короткая и теплая, как вздох…

Помнится, помнится, все хорошо помнится…

Открылась у отца старая рана, и сгорел он за какую-то неделю. Сгорел, как в подбитой «тридцатьчетверке». Стоял на коленях у могилы дядя Захар и все спрашивал, не получая ответа:

— Да почему ты раньше меня-то, почему вперед, ты ведь на год меня моложе. Эх!

И стукал в бессилии кулаком по сухому колену.

А потом и его понесли по горько знаменитому деревенскому переулку, по той дороге, по которой уходят один раз в жизни и навсегда.

Помнится, помнится, все хорошо помнится…

На заобском лугу я поправляю литовку, пошире расставляю ноги, поплевав на ладони, шоркаю их одна о другую, чтобы ухватились покрепче. Лежит роса, туман плавает над Обью, солнце проклюнулось над дальними ветлами. Эх, Ванька, большая еще жизнь у тебя впереди, много еще травки выкосить надо!

Взмах, шаг, взмах, шаг. Вжик-вжик, вжик-вжик.

Нет впереди мокрых знакомых спин. Сам я теперь впереди, никого передо мной нет. Мой прокос должен быть первым и самым широким и самым ладным.

Растет у меня сын. Вот подрастет, привезу на этот луг, научу косить. И моя мокрая спина будет у него перед глазами. И ему расскажу разные истории, где смешное перемешалось с серьезным. И пусть он потом, когда выйдет на этот луг один, вспомнит обо мне, как я об отце с дядей Захаром, пусть вспомнит светло.

Взмах, шаг, взмах, шаг…

Ночью, часа в три, когда в доме все стихло, Галина осторожно потрясла Петра за плечо к зашептала: «Петя, кажется… пора, Петя…» Она боялась застонать, сдерживала себя изо всех сил, придавливая внутри этот стон, и шепот был прерывистый, невнятный, испуганный. Петр после длинной смены — весь день пахал пары — спал без задних ног, как всегда легонько похрапывал; он недовольно буркнул что-то в ответ и полез головой под подушку, но смысл слов, не сами слова, а их смысл дошел до него, хоть и с опозданием. Он вскочил.

— А? Уже? Куда теперь?

— Тише. Одевайся, поедем. Пора, кажется.

На улице синел ранний летний рассвет. И Петр заметил, что лицо у Галины такое же белое, как ночная рубаха, глянул со страхом на большой живот, обхваченный руками, и мигом слетел с кровати, заметался, забегал по комнате.

— Да тише, тише.

— Я быстро, черт, куда штаны делись!

— Да вон на кровати, на спинке они.

И подумать бы никогда не мог, что он, Петр Кудрявцев, может так испугаться. Нога в штанину не лезла, у рубахи пуговицы не застегивались, а голова ничего не соображала, словно ахнули из-за угла мешком. Но тут проснулись тесть с тещей, прибежали к молодым и внесли кое-какой порядок. Тесть выгнал за ворота «Москвич», теща собрала в узелок нужные вещички. За рулем Петр немного пришел в себя, но страх не отпускал. Галину усадили на переднее сиденье. Теперь она уже не могла сдерживать себя и стонала хриплым, изменившимся голосом.

Сухо щелкнула скорость, и «Москвич» тронулся.

— Сильно больно?

Галина не ответила. Закусив губу, она смотрела вперед остановившимися глазами.

Как доехали до райцентра, как подрулили к роддому, Петр потом и вспомнить не мог. Все словно в тумане! В чистенькой, белой прихожей Галину у него перехватила медсестра и повела ее дальше по коридору, он сунулся было следом, но тут навстречу вышла еще одна медсестра и остановила:

— А ты куда лезешь? Ну-ка живо на крыльцо!

Доски крыльца были еще холодными с ночи, влажными от росы. Утро только-только начиналось. Больничный двор понемногу оживал: проехала санитарная машина, две женщины в серых халатах тащили какие-то бачки, переговаривались между собой и смеялись. Петр тупо на все глядел и старательно слушал. По рассказам, он хорошо знал, что женщины в таких случаях громко кричат, а потом, за этим криком, раздается голос ребенка. Но ни Галина, ни сын голоса не подавали. О том, что у него может родиться девочка, Петр никогда и не думал, даже мысли такой не допускал. Только сын, только Максим Кудрявцев. Звучит!

Оперся ладонями о доски крыльца и заметил, что они уже сухие. Так сколько времени он сидит здесь? Откуда-то появился бродячий телок, подошел к «Москвичу», обнюхал колеса, поднял голову и добрыми, глупыми глазами посмотрел на Петра. Тот ему подмигнул. Телок радостно взбрыкнул задними ногами и резво стриганул по двору, выставив трубой хвост. Петра это рассмешило и он заулыбался, поворачивая голову на звук открывшейся двери. Над ним, сунув руки в карманы халата, стояла та самая медсестра, которая его выпроводила.

— Ждешь? Ишь, разулыбался. Сын у тебя. Такой боровичок — четыре триста. Все нормально, здоровы.