— Папенька голимый, — определила теща, и нельзя было понять, то ли она радуется этому, то ли огорчается. Тесть крякнул и ничего не сказал. А Петр даже не замечал их, даже Галины теперь не видел, а видел только сына. Тонкие губешки дрогнули, расползлись, и Максимка заплакал.

— Ну, все. До завтра. Певец будет, соловьем заливается. — Няня отдала сверток Галине и задернула занавеску.

Домой ехали молча. Иван Спиридонович хмурился и невесело размышлял. А невесело потому, что вспоминал прошлые годы, и ему становилось жалко себя. Вот приходит он с фермы домой, гудит поясница, болят руки от тяжелых вил, в фуфайку, в одежду напрочно въелся кислый запах силоса. Из-за этого запаха Иван Спиридонович всегда раздевался в сенках, а потом, умытый, одетый в чистое, сажал себе на колени Галину, слушал ее говорок и начинал мечтать. Мечтать о жизни своей дочери.

Вот она вырастет, выучится, выйдет замуж за хорошего человека, и жизнь у них будет совсем другая, чем у него. Иван Спиридонович всегда завидовал председателю колхоза, его отдельному особняку, куда частенько приезжали разные незнакомые люди, они уважительно называли председателя и его жену по имени-отчеству, и разговоры были тоже уважительные. Совсем другая жизнь, которой не знал и к которой ныне поднялся он, Иван Спиридонович.

Галина окончила институт, приехала домой, и тут в первый раз кольнуло его — особого почета новой учительнице никто не выказывал: их теперь, учителей, в деревне хоть пруд пруди. А потом и вовсе все рухнуло, когда появился зять. И самое обидное — дочь его понимать не хотела, он делился своим беспокойством, а она смеялась. Сегодня отвалился последний кирпич. И хотел Иван Спиридонович радоваться внуку и радовался по-своему, но больше, чем радости, было жалости к самому себе, и еще злости на зятя.

— Кровать мы в угол поставим, — доносился до него голос Петра. — А диван в сторону отодвинем.

— Там у окошка дуть будет.

— Ну, тогда диван к окну.

«Тоже, расчирикалась», — неприязненно подумал Иван Спиридонович о жене.

Когда приехали домой и Петр пошел на свою половину переставлять диван, Иван Спиридонович не сдержался:

— Вот, все, сработали, — распаляя самого себя, начал он. — В люди выбились. А уж как планировали, как планировали, как по-писаному…

— Да хватит тебе, отец, чего еще надо-то! Живут хорошо, и мужик неплохой, не всем же за начальниками быть.

— И ты туда, дура! Я всю жизнь на низу, и она вот. Эк, прынц — Петька Кудрявцев! Все, пропало. Теперь с пацаном не разойдутся. Все, живите на низу, тут вам и место, раз котелок не работает. Ну, чего ты руками на меня машешь?! И откуда его только выперло, паразита, откуда он на ее вылетел.

Тут он оглянулся и увидел в дверях Петра. Лицо у Петра было в красных пятнах. Но Иван Спиридонович уже не мог остановиться:

— Ты на меня буркалы свои не выставляй. Я скажу! Что думаю, то и скажу!

Петр, не закрыв двери, осторожно вышел в сенки. В глазах у него было темно, и он на ощупь нашел под лавкой тяжелый колун с гладким теплым топорищем, по-прежнему ничего не видя перед собой, взвесил его на руках. Взвизгнула теща. Попятился к окну Иван Спиридонович. Петр выбрался на крыльцо, дохнул полной грудью и в глазах у него посветлело.

В углу ограды валялось несколько старых, закоряженных чурок, отрезанных от комля березы. Он поставил одну из них на попа, занес над головой колун и с остервенением ахнул в самую середину. Брызнули от колуна тонкие трещины, чурка не поддалась. Петр вытащил колун и снова ахнул. Он хрипел, ругался шепотом и бил, бил в старую, железной крепости чурку, пока не развалилась она на две половины, обнажив чуть желтоватое нутро. До самой темноты он пластался с чурками и бросил их только потому, что колун начал выскальзывать из рук. Пришел в свою комнату, лег на диван и долго, ни о чем не думая, смотрел в потолок. В голове у него было пусто. Так и уснул.

Утром эта мысль пришла к нему самой первой, будто она созрела, когда он спал. Сын!.. Вот главное! Это как же он будет смотреть на отца, когда про него такое говорят, он ведь подрастет и все станет понимать. Вот какой у него отец, не свое место занял. «Готовился, игрушки собирался покупать, — думал Петр, — диван переставлял. Надо же не игрушки, а себя для сына готовить, наждачной чистить…»

В конторе Петр подождал, когда закончится планерка, и зашел в председательский кабинет. Председатель был в хорошем настроении и встретил его с улыбкой.

— С чем пожаловал, молодой папаша? Поздравляю, слышал. Молодец!

— Мне квартиру надо.

— Постой. Разве так к начальству ходят? Как палкой по голове. Ты садись. У вас же там целые хоромы.

— Мне отдельную надо.

— А что загорелось-то? Ты расскажи.

Петр боялся, что председатель его не поймет, и рассказывал долго, как ему казалось, убедительно. Председатель слушал.

— Значит, о сыне беспокоишься. Да, далеко смотришь. Допустим, я тебя, вроде, понял. Но вот где тебе квартиру возьму? Дом еще не сдали, да и квартиры распределили.

Петр догадался, что председатель ничего не понял, догадался, что тот все это считает блажью и теперь начнет крутить.

— Я тогда уволюсь. Меня в лесничество давно звали.

— А ты, брат, нахал.

— Мне нужно.

Председатель упирался. Петр напирал. Вызвали агронома с парторгом и профсоюз. Терять такого механизатора никому не хотелось, да и квартира одна была в резерве. Почесали затылки, согласились.

На следующий день было воскресенье, но в доме копошились строители, заканчивали отделку. Петр вместе со своим дружком Алексеем нашли выделенную квартиру, посмотрели ее, и Алексей тихо свистнул. Полы настланы из сырых досок, их покоробило, и щели зияли толщиной в палец, стекла еще не вставили, а двери и рамы покрасили в ядовито-зеленый цвет.

— Вы что тут делаете? — просунулся в дверь бригадир строителей.

— Чтоб тебе ограду последнюю таким цветом покрасили, — отрезал Алексей.

Бригадир все понял и исчез.

— Петро, да мы тут за неделю не управимся.

— Управимся.

И Петр взялся отрывать плинтуса. Через три дня квартира была готова. Блестела и светилась.

Петр, не разговаривая ни с тестем, ни с тещей, перевозил вещи. Все самое тяжелое было сегодня для него легким, будто он скинул давно висевший за плечами груз. Такое чувство он испытывал раньше, в детстве. Ходишь на покосе весь день в тяжелых кирзовых сапогах, а вечером скинешь их и побежишь купаться, так прытко побежишь, что не чувствуешь собственных ног, только беги и беги.

Теща плакала, тесть сопел.

Петр, перед тем как уехать, подошел к ним и, удивляясь своему спокойствию, сказал:

— До свиданья. Приходите в гости. Зла на вас не держу, а жить с вами не могу.

Две фигуры показались ему одинокими, жалкими. Екнуло сердце, но он только сильнее нажал на педаль, и машина помчалась быстрее.

Они купали в первый раз Максимку вдвоем с Галиной. Согнувшись над ванной, Петр держал на ладони теплую головку, и пот катил с него градом. Потом, когда закончили, он едва разогнулся — так свело спину, будто две смены не вылезал из трактора.

— Ну и работенка!

— Это сначала, потом легче будет.

Галина смотрела на него своими большими, изменившимися глазами с глубоким внутренним светом, и этот свет согревал, успокаивал, ни в чем не винил.

На улице только что прошел парной дождик, короткий и светлый. Изгибаясь, поблескивала над деревней радуга. Петр стоял у окна, держал на руках крохотный комок, завернутый в пеленки, слышал теплое дыхание, смотрел на маленькие, но уже знакомые черты лица, чувствовал на плече теплую руку Галины и понимал…

Он очень многое, почти все, теперь понимал.

Сергей Трофимович АЛЕКСЕЕВ родился в 1952 году в поселке Алейка Томской области. Окончил Томский геологоразведочный техникум. Работал по специальности на Ангаре, Таймыре, в Томской области, затем корреспондентом областной газеты, редактором книжного издательства. Автор двух книг прозы, изданных в Москве и Новосибирске. Живет в Томске.