Ну вот, рассказали тебе свою историю. Нет, я не жалуюсь, не ною, не скриплю: провинился — значит, бей меня, жизнь, каюсь, виновен. А счеты с жизнью сводить, крест на себе ставить — резона нет: безвыходных положений не бывает, мы с тобой это знаем. А уж с нашей-то закалкой вообще грех жаловаться. Еще пободаемся.

Погоди, еще придет время — мы с тобой вспомним вот этот день, когда я позволил себе — нет, не жаловаться! — а чуть-чуть, может, расслабиться, поплакаться в рукав — это ведь и мужику полезно бывает, и мы посмеемся с тобой: а был ли такой день-то или мы его придумали с тобой, выпив по капельке?

Над великим озером Чаны стаями шла перелетная птица…

Синие сумерки были наполнены посвистом, лопотанием, шорохом многих крыл. Совсем низко надо льдом, со свистом рассекая воздух, проносились шальные чирки, выше большими стаями тянула крупная, степенная кряковая и серая утка, и уже совсем высоко, устало, отрывисто переговариваясь, летели гуси.

Нынешняя весна сильно припозднилась, ночами жали и жали холода, перелетная птица скапливалась на попутных южных озерах и вот, когда неожиданно ударила ростепель, огромными торопливыми стаями ринулась она на север, к своим извечным гнездовьям.

Пролетая над великим озером, птицы видели со своей высоты три черные точки, три фигурки, застывшие на льду неподалеку одна от другой. Это были люди.

— Слышь, Никитич? Ружьишко бы сейчас, — крикнул один из тех людей, маленький и круглый, и громко захохотал клекочущим нервным смехом.

Старик Никитич не отозвался. Он неотрывно глядел на близкий берег, поросший перепутанными ветлами, местами примятыми снегом бурыми прошлогодними камышами. Слева широкой черной промоиной виднелось устье незамерзающей речки Карасук, которая впадала здесь в озеро Чаны. Над промоиной курился белый пар, и казалось, наносило оттуда кислой вонью, отравленной ядовитыми заводскими сбросами речной воды.

Вот он, берег, рукой подать! Но как до него добраться? Широкая полоса темной воды отделяла людей от надежной земной тверди. И назад тоже возврата не было: апрельский лед, за день растопленный жарким солнцем, стал хрупок и ненадежен, а глубина здесь большая — речка размыла песчаное дно огромным котлованом.

И Никитич впервые за сегодняшний день подумал о смерти: вряд ли им выбраться из этой ледяной западни. О смерти он иногда подумывал и раньше — годы к тому клонили, — но не ожидал, что случится это так скоро и нелепо. А главное — в самое прекрасное и любимое им время года, когда стряхивает с себя снежный саван земля и все живое на ней просыпается от долгой зимней спячки.

Весенняя земля всегда напоминала Никитичу роженицу, и он почти физически всякий раз ощущал, как судорожно напрягается она в страшных родовых муках, как начинает мощно шевелиться, ворочаться в темных недрах ее пока еще не осознанная, но уже живая жизнь и как ударит она, эта жизнь, млечными соками из земных глубин, выталкивая к солнцу бледные ростки и побеги, с пушечным грохотом взрывая на деревьях почки. И тогда обмякнет земля в ласковой теплыни, зазеленеет под солнцем, вспотев от чистой утренней росы, и под самое небо выдохнет в сладостно-мучительной истоме: живи живое!

Вот какая прекрасная была эта пора в самом начале весны, в самом ее зачатье, и потому мысль о смерти показалась сейчас Никитичу настолько неестественной и тяжкой, что заныло, замозжило под левой лопаткою, где с войны еще сидел у него осколок. С этим осколком врачи в свое время ничего не могли поделать, боясь задеть при операции сердце, и про себя, видно, решили: пусть человек живет, сколько протянет. Но организм Никитича сам справился с чужеродным телом: обрастил его мясом, чтобы крохотный кусочек рваного металла не смог смертоносной пиявкою присосаться к сердцу.

И сколько уж лет прошло, седьмой десяток разменял Никитич, но, как говорится, бог миловал, а тут какая-то нелепая случайность…

Он оглянулся на двух своих спутников: подозревают ли они о грозящей им опасности? Шофер Сашка, низкорослый, круглый парень, пожалуй, нет: слишком плохо знает коварство апрельского льда, да и молод еще. Вот если бы на льдине по реке его понесло да куда-нибудь через порог на скалы — тогда другое дело, А тут что же, постоять спокойно — и можно что-нибудь придумать. Нет, этот ничего пока не подозревал, иначе не вспомнил бы о ружье, когда стая чирков пролетала над ними совсем низко. Хотя неестественно громкий и нервный смех, конечно, выдал его легкий испуг.

Другой, Гаврила Николаевич Анохин, видать, о чем-то догадывался. Стоял он без шапки (ушанка валялась у ног, из нее валил пар, как из рыбацкого котелка), и жесткое, суровое лицо его было не то чтобы растерянным и испуганным — такие чувства вряд ли вообще свойственны этому человеку, — но выражало оно трудную и напряженную работу мысли — будто ржавые шестерни со скрипом и скрежетом, туда-сюда, вращались в крепкой черепной коробке и не могли сработать, набрать нужный разгон; и еще некоторое удивление проскальзывало на этом лице — как же так? Видать, Анохин первый раз в жизни попал в положение, из которого не видел выхода. В сложнейших ситуациях приходилось бывать, но он всегда пер напролом, могучий и несокрушимый, расталкивая всех и вся, как шатунами, своими железными локтями, а где и подминая под себя, и всегда из любого положения выходил победителем. Но волевой, несговорчивый характер, кажется, и погубил его сегодня. И не его одного…

Да, во всем виноват был только он, Анохин.

Со своим шофером Сашкой Анохин приехал в выходные порыбачить на Чанах. В самое лучшее время — на последний лед. Остановились они в деревне Чумашки, у знакомого егеря Никитича, к которому и на охоту по осени частенько наезжали.

Как водится, вечером крепко выпили «за удачу», а утром двинулись на лед, оставив «газик» у Никитича во дворе. Когда пришли на берег, Никитич в нерешительности затоптался на месте, рассуждая как бы сам с собой:

— Куда же нам, ядрена корень?.. Ежели к Горелому валу?..

— Как это — куда? — перебил Анохин. — Третий год обещаешь сводить к Лебяжьему острову!

— Далеко-о, — почесал в затылке старик. — Верст пятнадцать будет. А лед не шибко-то надежный, вот-вот садиться зачнет.

— Ты што, дед? — угодливо поддержал шефа шофер Сашка. — Гляди! — он взбежал на лед, этакий юркий кругляш, и запрыгал мячиком, смешно взбрыкивая короткими ногами: — Ты што? Да тут больше метра!

— Знамо дело — толщина, — не сдавался Никитич, — да ведь обманчива она весною-то…

— Вперед! — решительно скомандовал Анохин. — Волков бояться — в лес не ходить.

Долго шли, но не напрасно. Действительно, уловное место оказалось у Лебяжьего острова. Только пробурили лунки — пошел средний окунь (мерный — как называют его здесь) — шустрый, литой, красноперый красавец! Еще и мормышка до дна не успеет дойти, а уже — удар! И ощутит рука живую, милую сердцу каждого рыболова тяжесть, и выметнется из зеленой воды раскрашенная попугаем рыбка, и пойдет колесом по рыхлому снегу, постелено остывая и словно бы линяя, пока не успокоится и не превратится в обыкновенного серого окуня…

Сашка заорал от восторга:

— Никитич! Давай, кто кого обловит?!

Старик только хмыкнул в прокуренные усы и еще ниже сгорбился над своею лункой. А Сашка не выдержал, бросил удочку, подбежал к нему:

— У меня уже семь! — и осекся с открытым ртом, ошеломленный. Вокруг Никитича прыгало десятка три окуней. — Да как же ты, дед?! Гаврила Николаич, бегите сюда!

Подошел Анохин, тоже подивился:

— Вот это да-а! Когда ты успел, Никитич? Это даже по времени практически невозможно. Считай: пока насадишь мотыля — самое малое три минуты, пока снимешь с крючка — он ведь, жадюга, до самого хвоста заглатывает… Нет, невероятно, если даже ловить в самом высоком оптимальном режиме…