Ирина плакала навзрыд, стоило ей начать, она уже не могла сдержаться.

— И еще скажи, что я на этом совсем не настаиваю, меня вполне устраивают две комнаты. А для вечерней работы хватит кухни. Ты скажи это мамаше, а то она подумает. И с меня хватит, я иду баиньки. — Он стремительно пошел через комнату, потерял тапок, вернулся, с досадой и разделяя каждое слово сказал:

— Надо читать газеты, моя дорогая. Пожилые родители желают жить без детей. Некоторые даже предпочитают дома престарелых, богадельни то есть. Особенно, конечно, на западе.

— Не хочу! — вдруг закричала Шура, и еще раз тонко, задыхаясь: — «Не хочу-у!» — Вскочила с места, держась рукой за грудь, сгребая ногами половики, роняя стулья, добрела до своего угла и рухнула на кровать.

Сознания она не потеряла, но говорить не могла. Она молча смотрела, как в дочериных руках дрожит пузырек с валерьянкой, и не в силах была даже помаячить рукой, что ей ничего не надо.

Ирина пыталась сквозь стиснутые зубы влить ей лекарство в рот, обливала платье и грудь.

Минут через десять Шуре стало лучше. Приступ проходил постепенно. Шуре показалось, что она была заморожена и вдруг начала оттаивать, тоненькими иголочками закололо ноги, к пальцам рук прилило тепло. Шура ими тихо пошевелила. И шепотом, боясь спугнуть просыпающееся в ней живое, сказала Ирине:

— Уже прошло. Накрой меня и иди, я спать хочу.

Веки ее налились тяжестью, она закрыла глаза, почувствовала еще прикосновение мокрой от слез и холодной Ирининой щеки я уснула.

На следующий день Шура проснулась поздно, в доме было тихо и почти светло, все разошлись. Спала она крепко, но сон был какой-то тяжелый, как после ночной смены. Тело было вялый, и хотелось еще спать, но надо было топить печку, хозяйствовать.

Шура опустила с кровати ноги и обнаружила, что она без чулок и раздетая.

«Когда же это я разделась? Не припомню. Заспала, видно».

Она босиком пошла на кухню, сполоснула лицо и хотела долить в рукомойник ковшик свеженькой воды. Но бачок был пуст.

— Хозяева. Как же будете без меня жить? — проворчала Шура. Она помнила весь вчерашний разговор, но не хотела о нем думать. Раз она сказала «нет», то чего еще. Она их вырастила, внучку подняла. Поживет теперь для себя. В цехе бабы часто обсуждали этот вопрос — пожить для себя.

Шура оделась, взяла в сенях ведра (на санках было еще нельзя, снег в этом году запаздывал, хотя по ночам уже крепко примораживало), на заиндевевшем крылечке остановилась, сняла с гвоздя коромысло, перевернула носком сапога смерзшуюся тряпку, о которую вытирали ноги, потопталась на ней, чтобы она не лежала коробом, и, удивляясь себе и не веря, вдруг почувствовала радость. Это после вчерашнего-то разговора, после приступа и тяжелого, не освежающего сна.

«Дура старая», — обругала себя Шура, поправила на плече коромысло, но продолжала стоять, вдыхая пахнущий дымом от недавно растопленных печек легкий морозный воздух. Солнце было еще низко, но чувствовалось, что день будет ясный и тихий; грядки с пожухлой ботвой и дорожка к сараю, куча еще не перетасканного под крышу угля, забор к соседу, кое-как набранный из горбыля, — весь ее двор, унылый и бедный в сырую погоду, сегодня выбеленный куржаком, казался аккуратным, и хотелось что-нибудь работать.

Возвращаясь с полными ведрами, Шура заглянула с улицы в щель почтового ящика и, кроме газеты, увидела край казенной открытки, на таких пишут извещения. «Наверное, Ирка опять забыла заплатить страховку», — подумала Шура и, оставив ведра на крыльце, вернулась за почтой.

Открытка была с завода. Приглашали в заводской музей.

— Заместо экспоната, что ли? — проворчала Шура, с трудом разбирая без очков отстуканный на машинке текст. — И всем срочно, у всех горит…

В открытке ни о какой срочности не было ни слова, ее просто приглашали. Сообщалось, что пропуск на территорию для нее заказан, а в самом конце от руки был приписан номер внутреннего телефона. Она так обрадовалась этому неожиданному приглашению, что ей хотелось тут же, не выливая ведер и не переодеваясь, бежать на завод.

Зачем она им понадобилась? Все какие-нибудь данные собирают. Она не будет торопиться. Не успеет до обеда, пойдет вечером или завтра. Однако, как Шура ни убеждала себя, что «им, поди, не к спеху», как ни ругала за спешку, она все же торопилась.

Воды в чайник плеснула чуть на донышко, а шерстяное платье «на выход», слегка помявшееся в шифоньере, решила не гладить и лишь расправила складки мокрой рукой.

Из приходной Шура позвонила. Ее встретил седой мужчина, примерно одного с ней возраста, но моложавый. Шура знала, что он бывший фронтовик, майор в отставке, и не только директор, но создатель их музея. Рабочие о нем отзывались с уважением, потому что он не боялся лишний раз потревожить начальство. Росточка он был небольшого, но держался так уверенно и солидно, что это не бросалось в глаза. Шура встречалась с ним дважды. Первый раз, когда он уточнял, какие награды были у Петра Мартьяныча, второй — когда приносила ему фотографию мужа. Ей нравились такие люди, но его подчеркнутая вежливость не то чтобы пугала Шуру, но как-то сковывала.

Вот и сейчас, поздоровавшись с ним и взяв у него через вертушку пропуск, Шура засмущалась, начала говорить, что ее, наверное, пригласили по ошибке и что, может быть, ей и вообще не надо было приходить; ей надо в магазин и забежала она попутно. В конце концов договорилась до того, что ей совсем некогда и лучше, если она придет в другой раз.

Директор музея слушал ее терпеливо, не перебивая, и, когда она, удивляясь себе, закончила ненужное вранье, негромко, но очень внятно сказал:

— Прошу меня извинить, Александра Матвеевна, за доставленное беспокойство. Приходите в удобное для вас время. Я всегда рад вас встретить. А поговорить мне с вами очень нужно.

Шура совсем смутилась, стала торопливо искать по карманам разовый пропуск, и тут из табельной вышла Люба-бомбовоз, женщина непомерных размеров, которой, по рассказам местных остряков, форменный ремень делали по спецзаказу. Люба знала эту байку, не обижалась и всегда добавляла: «Мне, бабы, без нагана, как вам без мужика, а не будет ремня, к чему я его цеплять буду».

Оказывается, Люба через окошечко слышала их разговор, а всякие душевные тонкости она не признавала.

— Ты, Шурка, иди, раз пришла. А то в другой раз не пущу. Не успеют выйти на пенсию, как начинают умом трогаться и людям мозги крутят. Иди, иди, начальник тебя зафотографирует для истории и отпустит.

— Я вас постараюсь долго не задерживать, — сказал директор.

Но едва они вошли в музей, как зазвонил телефон. Директор поднял трубку. Разговаривал он недолго. Вернее, слушал с тем же вежливым и спокойным выражением, как недавно в проходной слушал Шуру. А ответил коротко и четко:

— Сейчас буду.

Мельком взглянув на часы, сказал Шуре:

— Вызывают в партком. Это на пять минут, не более. А вы пока посмотрите экспозицию, у нас тут появилось кое-что новое.

Оставшись одна, Шура сразу подошла к стенду «Они отдали жизнь за Родину!», где в правом верхнем углу висела фотография ее Петра Мартьяныча.

У Шуры осталось несколько фотографий мужа. На одной он был снят в полный рост, в большой кепке, в галстуке и высоких хромовых сапогах, на другой — с друзьями. Была одна с фронта, помеченная декабрем сорок третьего года. Там он худой, в помятой гимнастерке и с медалью.

С левого края фотографии, где не хватило тряпки, повешенной фотографом для фона, видна была рубленая стена, и в нее был вбит гвоздь, а на нем висел то ли пояс, то ли чересседельник, то ли просто кусок веревки. Так что мог Петр Мартьяныч в последний раз сфотографироваться и в избе, и в каком-нибудь сарае или амбаре. Сказать наверняка было трудно, но Шуре хотелось, чтобы это была изба и чтобы сидел он в гимнастерке не потому, что минутой назад скинул шинель, чтобы лучше получиться, а потому что там действительно было тепло.

Когда попросили дать фотографию Петра Мартьяныча в музей, Шура сначала выбрала фронтовую, но потом остановилась на той, которая сейчас висела на стенде. Шура смотрела на совсем молодое лицо мужа, и сердце ее сжималось. Курносый, с широкими ноздрями наружу, вихрастый, готовый в любую минуту вдруг свистнуть или громко по-мальчишески расхохотаться, в белом шелковом шарфике поверх сатиновой косоворотки, он всем своим видом, казалось, протестовал против того, чтобы его звали Петром Мартьянычем, он и Петру-то соответствовал с натяжкой. Но Шура этого не замечала, муж был на пять лет старше ее.