— Наконец-то, дождались, — сказал Борис и красноречиво посмотрел на Шуру.

И горько ей стало. Не ждала она от зятя никакой благодарности и не напрашивалась к ним, да и не пошла бы она ни за что из своего дома. Отсюда она Петра Мартьяныча проводила и сама отсюда уйдет. Это она для себя решила давно и бесповоротно. Но мог он пригласить хотя бы для приличия…

И все же, несмотря ни на что, Шура была рада за них. Ирина в тот вечер прямо помолодела.

Шура собрала на стол, несмотря на Иринины протесты: столько ждали, такая радость, как не отметить.

— Может, рано, мама, когда ордер дадут, тогда…

— Тогда еще попразднуем.

— Правильно мыслит теща! — сказал Борис.

И оттого, что он назвал ее попросту теща, а не мамашей, как звал обычно и как обращались к ней в магазинах чужие люди, Шура простила ему многозначительный взгляд и пошутила:

— Когда на новую квартиру переезжать будете, так не забудьте в огороде Борисов талант выкопать.

Галинка засмеялась, но не потому, что поняла, о чем речь, а потому что любила бабушку и всегда смеялась, когда видела, что та шутит.

Борис попытался вспомнить, почему теща так сказала, но так и не вспомнил, быстро налил себе рюмку и выпил.

— Вы, Александра Матвеевна, большая шутница, как я погляжу. Не замечал, не замечал. А талант, между прочим, либо есть, либо его нет. И огород ваш здесь ни при чем.

Ирина, сидевшая до этого в каком-то счастливом оцепенении, ничего не видя и не слыша, встрепенулась, пристально посмотрела на мужа и убрала со стола бутылку.

Сидели допоздна. Много говорили, как когда-то, еще в те времена, когда комната не была перегорожена.

Сегодня Шуре хотелось посидеть вот так же тихо, по-семейному, поговорить. Пироги она уже вынула и накрыла полотенцем, чтобы отошла корочка, — зять почему-то не любил хрустящую.

…За окном уже давно стемнело. Она посмотрела на часы, был уже восьмой. Должны были подходить. Да и Галинке пора было возвращаться. Надо было встретить. Оно хоть и не поздно, а страшно, поди, девчонке бежать с остановки. Улица-то у них не больно светлая.

Шура надела зимнее пальто, повязалась платком и вышла на улицу.

Когда они с внучкой возвращались, ставни в их доме не были закрыты, но свет горел во всех окнах. «Может, гости нагрянули», — с сожалением подумала Шура.

Гостей, однако, никаких не было. Борис принял у нее пальто, и она по его блестящим глазам и по вежливой предупредительности поняла, что он слегка пьян.

Выглянула Ирина.

— Что вы загуляли, мои хорошие! А мы вас ждем, ждем…

Стол был накрыт свежей скатертью, посредине блестел подаренный самовар, стоял торт и закуски.

— Поздравляю тебя, дорогая ты наша труженица, пусть хоть с опозданием… — Ирина расцеловала Шуру.

— Присоединяюсь, — сказал Борис, приобнял, неловко коснулся щекой.

— Бабулька моя, золотулька, самая лучшая и самая прекрасная. — Галинка выбежала из кухни, широко расставив руки.

— Да будет, будет, — притворно ворчала Шура, отстраняясь от внучки. — Ты такая стала здоровущая…

Сели за стол. Зять сказал короткий тост. Выходило, что зря она на него грешила, и ничего он не забыл, и все они хорошо понимали, кем она была для семьи: и заботницей, и запасницей, и мудрым наставником. Особенно ей понравилось, как он закончил: «Кем бы мы были без нашей большой, главной мамы. Без нее мы бы просто имели бледный вид». И, может, не столько слова ее тронули, сколько то, что, когда Борис закончил и сел, Ирина положила на его руку свою.

«Хорошо, когда все хорошо», — подумала Шура и потом несколько раз в течение вечера повторяла эти слова про себя, когда разбеседовались так, что уже и забыли, по какому поводу собрались.

В половине одиннадцатого поднялась Галинка.

— Больше ничего интересного, насколько я понимаю, не будет.

— Не будет, — подтвердила Ирина. — Мы еще попьем чай, а тебе торты противопоказаны.

— Не очень и хотелось. — Галинка состроила гримасу и ушла спать, закрыв в комнату дверь.

— Мама, тут у нас с Борисом есть к тебе разговор. Хотим посоветоваться.

Зять пожал плечами, достал сигарету и начал ее сосредоточенно разминать.

«Хорошо, когда все хорошо», — подумала Шура и улыбнулась.

— Ты же знаешь, что скоро нам дадут квартиру.

— Знает она, знает. — Зять переломил сигарету и бросил ее в тарелку. — Почему всегда надо с предисловий?

— Потому что я хочу по порядку. Чтобы мама все поняла… Так вот, нам дают, вернее, мы должны получить трехкомнатную квартиру.

— Хорошо! Смотри, как теперь. На каждого по комнате. Будете аукаться, — пошутила Шура.

— Дело не только в нас. Мы и о тебе думаем.

— Дак, надеюсь. Когда уж совсем неможахой буду, не бросите, поди, на произвол судьбы.

— Мама, я понимаю, что с этим домом у тебя связаны воспоминания о папе, о всей твоей жизни.

— У нас тоже связаны, — сказал Борис.

— Мама, я повторяю, что мы тебя прекрасно понимаем, сочувствуем тебе. Но ты должна нам помочь.

— Я помогу, — с готовностью сказала Шура. На книжке у нее было немного денег, и она уже давно решила купить им к новоселью что-нибудь из обстановки.

— Ну, и прекрасно. А то я боялась. Бередить старые болячки мне и самой тяжело. В заявлении ты есть, а чтобы тебя вписали в ордер, надо справку из инвентаризационной конторы.

— Ты думаешь, она что-нибудь поняла? — хмыкнул Борис и встал из-за стола.

— Поняла, все поняла, — перебила его Шура, досадуя, что у нее просят то, что она готова сделать сама. — Обстановка у вас будет. Нешикарная, но на первое обзаведение я вам куплю.

— Видишь? — огорченно сказал Борис. — Ладно, вы тут без меня разбирайтесь, а я пойду на кухню покурю.

— Эх, мамочка. — Ирина села рядом с ней на стул и как маленькую погладила Шуру по голове. — До каких пор мы дожили, что и понять-то друг друга не сразу можем. Мне бы раньше тебя к этому подготовить.

— Да ты не темни. Что у вас там стряслось? — заволновалась Шура.

— Ничего не случилось. Просто надо, чтобы ты продала дом.

— Зачем? — опешила Шура. Она давно свыклась с мыслью, что с получением квартиры они будут жить врозь.

Ирина смотрела на мать сочувственно и молчала. Глаза у нее были усталые и грустные.

— Мама, нам хочется, чтобы ты жила с нами… Ты подумай, как без тебя будет Галинка и все мы. Всю жизнь вместе и вдруг порознь.

— Дальше будем жить, родней будем, — машинально сказала Шура.

— Мама наша в своем репертуаре. — Зять стоял в проеме кухонной двери, как в раме.

— Не в том дело, ближе или дальше. Мне даже смешно тебе все это объяснять, как какой-нибудь древней старухе. Ты ведь все понимаешь, мама, ты у меня рабочий класс, общественница, сколько лет в женсовете работала. Люди пороги исполкомов обивают, со слезами просят, чтобы забрали их гнилушки и дали благоустроенную квартиру. А тут такая возможность… Мама, это просто необходимо сделать.

Шура слушала дочь, стараясь поспеть за ее быстрой речью, согласно кивала, но до конца никак не могла уяснить, почему дом надо было продавать.

— Ты тоже, Ирина, где-то там заседаешь, — невпопад сказала она. — Да я не к тому, просто ты сказала про гнилушки, так я подумала, в нашем домишке и гнилушек-то не осталось, одна, поди, глина. Кто его купит? — с надеждой спросила Шура.

— Покупателей сколько угодно, мамаша, приезжему все равно, ему лишь бы штамп с городской пропиской поставить. А через год он хоромы на этом месте возведет, будьте спокойны, деньги у него есть. Если не дорожиться, мам, то продать можно быстро.

— Дорожить, дорожиться. А как же… — Шура хотела сказать, а как же отец, но почему-то застыдилась.

— Мамочка, для меня это так же, как и для тебя. Все равно, что руку отрезать, — всхлипнула Ирина.

— Может быть, хватит, наконец, лирики? — сказал зять. — Скажи Александре Матвеевне, что если она не продаст свою халабуду, то мы не получим трехкомнатную квартиру, а получим двухкомнатную, потому что она у нас домовладелица, и никакая контора не даст ей справку о неимении строения.