Сам работать умел и другим потачки не давал. Нечаянно подслушал как-то: за глаза зовут его не Гаврилой, а Гориллой Николаевичем. Но прозвище такое скорое от внешности пошло: могуч Анохин, широкогруд, сутул, руки — чуть не до колен, а лицо — суровое, узколобое, словно грубым топором рубленное. Характер же — ничего общего не имеет с горилловой жестокостью: к людям справедлив, отзывчив, работящего, нужного делу человека на руках готов носить, защитить от всех бед и напастей.

Много прощали Анохину за бескорыстие его, за деловую сметку, за умение вывернуться из любой труднейшей ситуации. А тут как раз по всей стране заговорили о научно-технической революции, об этом много стали писать, новые прогрессивные способы труда старались применить всюду.

А уж Анохин на своем заводике из кожи лез: внедряя все новое, передовое, гнал сверхплановую продукцию. Поснимали с него все прежние выговоры, навешал и благодарностей… В большом почете стали деловые практичные люди, и Гаврила Николаевич тайно возмечтал: вот заметят его, пригласят в областной центр и назначат руководителем какого-нибудь огромного завода — там-то уж будет возможность показать свои способности, развернуться в полную силушку!

Новые стройки, НТР… Как и во всяком большом деле, здесь не обходится на первых порах без издержек, порою необратимых потерь. Яркий пример тому — Анохин со своим химическим заводишком: неизвестно, чего больше он производит — нужной продукции или же ядовитых отходов. Большая котельная дымит сутками, накрывая городок облаками удушливого черного дыма. Жидкие отходы спускаются прямо в речушку, что огибает городские окраины. Местные власти предупреждали Анохина, увещевали, грозили, но… на первых порах победителей не судят, это уж после схватятся…

И вот стоит теперь он, Гаврила Николаевич Анохин, на ледяной своей, зыбкой кочке, как аист на гнезде. Только без крыльев, которые так бы сейчас ему пригодились, — стоит в бездействии волевой могучий мужик, беспомощный, как малое дитя. Что может быть несуразнее, обиднее этого?..

Сумерки сгущаются, и ледяная пробка, напитываясь водой, все ниже опускается под его тяжестью — вот уже сровнялась с поверхностью и ниже пошла: брошенная под ноги тесина прогибается дугой. Немного уж осталось ждать…

И в это время пришла к нему страшная догадка, поразившая сознание беспощадно-трезвой простотой: да это же сама природа мстит ему, Анохину, за причиненный вред и поругание над ней! Да, да, захватила врасплох, подкараулила, заманила в эту ледяную ловушку. Не был Анохин суеверным, не верил ни в бога, ни в черта, но тут… Чем же иначе объяснить, что сегодня его, несмотря на разумные советы Никитича, как магнитом потянуло именно к этому берегу, где впадает в озеро Чаны Карасук — та самая речушка, которая протекает по окраинам райцентра и в которую его, анохинский, завод сбрасывает ядовитые отходы? Ведь в другом месте можно бы, пожалуй, добраться до берега, а здесь… Речная вода размыла лед, образовалась широкая гибельная промоина.

Речка, отравленная ядами, даже зимой почти не замерзает, только в самые лютые морозы забереги ее покрываются бурыми рыхлыми наростами, меж которых, смрадно чадя паром, среди белого безмолвия полей продолжает неестественно весело журчать мертвая вода. Правда, в этом виноват не только он, Анохин…

Карасук берет начало далеко в Кулундинских степях и доверчиво несет к райцентру свои хрустально чистые воды. И лишь только вступает в городские пределы, как речная вода меняется на глазах. Все сбрасывают промышленные отходы в даровой котлован. Сравнительно небольшие предприятия, но и речка не велика: от стока к стоку вода в ней становится все мутнее, воспаленнее, и уж намертво добивает ее своими ядовитыми сбросами химический заводик Анохина…

И вот природа мстила ему теперь… Рассказать бы после кому — не поверили: надо же, такое дикое совпадение — выйти именно к устью загубленной им речки и именно здесь погибнуть! Как в детективном романе!

Но Анохину было теперь не до удивлений. Усматривал он во всем этом некое знамение судьбы, да, да! Помнится, мальчишкой любил он делать луки из гибких таловых прутьев, воображать себя индейцем. Однажды пришло ему в голову достать стрелою до солнца. Обливаясь слезами от резкого света, он пулял и пулял свои стрелы и, ослепленный, не видел, куда они падали. Казалось ему, что втыкаются они в солнце, как в спелую дыню, и там остаются. Сзади неслышно подошел дед Корней, взял за плечо:

— Ты куда эт целишь, поганец? Разве можно в солнышко стрелять? Ить она, стрелка-то твоя, могет назад вернуться да прямо в лоб тебе острием!.. Так бывает с теми, кто на солнышко зарится…

«В чем-то он прав был, этот дед Корней, — думал теперь Анохин. — Бумеранг, брошенный в природу, иногда возвращается назад, «в лоб тебе острием»… И он окончательно поверил, что все, конец, сегодня ему не выжить…

Местный егерь Никитич безвыходное, гибельное положение почувствовал сразу, как только пришли они к этому проклятому устью Карасука. Он не знал, конечно, что один из виновников отравления этой речки стоит сейчас рядом, в десяти шагах от него. Он только мог наблюдать, как год за годом умирала речка, как сначала исчезла из нее рыба, а потом и вообще все живое, даже насекомые — всякие там водомеры, горбунцы, паучки-плавунцы…

Вода стала черной, но это только издали, а вблизи, если приглядеться, имеет она красновато-воспаленный больной цвет, и поверху всеми цветами радуги переливаются масляные пятна, и ничто живое не мелькнет меж обросших бурой слизью донных камней, даже какие-то темные водоросли на дне кажутся резиновыми, упруго шевелят по течению безлистыми скелетами стеблей…

Летом, в голой степи, речка выглядит неестественно красивой, особенно ее берега, поросшие жирным, неправдоподобно густым и высоким чертополохом. Войдешь — и скроешься с головой в зеленом сумраке, заплутаешься в непролазных джунглях среди будылистого тростника, сочной крапивы, дикой конопли, среди метровых листьев лопуха, под которыми преет всегда сырая маслянисто-вонючая почва. И так — от райцентра до самых Чанов.

Вливаясь в озеро, речка сначала идет обособленным темным потоком, не желая смешиваться с чистыми водами, как бы даже гордясь своей порочностью. Но живая озерная вода всей своей толщею, всей огромной массою встает на ее пути, крушит ядовитые струи, растворяет их, вбирает в себя…

…И Никитичу сейчас пришло на ум странное сравнение: эта мертвая речка напомнила ему, показалась чем-то похожей на тот осколок, который с войны остался у него под левой лопаткою. Организм справился с ним, обволок его, обрастал тугим мясом, чтобы не ткнулся он острием в сердце, но выкинуть из себя не мог, и частица чужого металла осталась в теле на всю жизнь… К ненастью ли или от расстройства левая часть груди начинала ныть, наливаться мозжащей болью. Вот и теперь грудь отяжелела, трудно стало дышать, и Никитичу почудилось, что это он, крохотный кусочек рваного железа, потянул его книзу с такой беспощадной силою, что стала опускаться, оседать под ногами ледяная кочка и, всхлипывая, выступила, залила сапоги черная вода. Таким он оказался теперь непомерно тяжелым, а до этого, затаившись, сидел в теле, караулил, ждал своего часа…

— Если бы не он — без этого лишнего груза лед бы выдержал меня, — вслух сказал Никитич и спохватился: не бред ли начался, господи?!

Он достал из рюкзака рыбацкий ящичек, подложил под одну ногу, а другой наступил на фанерную крышку от него — площадь опоры увеличилась, ледяная пробка с недовольным урчанием стала вроде помаленьку подниматься… Закурил, кинул и Анохину зажженную цигарку в алюминиевой коробочке. В груди немного отпустило, легче стало дышать, Никитич огляделся по сторонам.

Было совсем уже темно, лишь бледный рассеянный свет струился со звездного неба и теплынь стояла такая, что надо льдом курился белый парок. Значит, на заморозок надеяться нечего, все. Запоздавшая весна брала теперь свое, земля и ночью дышала полной грудью, в сладостных муках возрождая все то, что должно на ней жить…