— Выходит, еще награды есть?
— Да есть…
— Какие?
— Ну… «За трудовую доблесть». Еще — «Знак Почета»… Чего там… — отговорился Василий и продолжал: — Звоню, значит, снова нашему Ветролету. Хотел высказать всю свою обиду, а Шурка, секретарша его, отвечает, что уехал куда-то на «Жигулях». Веришь — нет, я положил трубку и заплакал в голос… Катерина проводила Толяна и вернулась в больницу. Вижу, счернела вся лицом, переживает за меня. Говорит: не плачь… Стыдно перед ней за такое унижение, а реву еще пуще, — его голос осекся; он по-ребячьи вытер нос рукавом пижамы.
— А «санитарка» чья же? — поторопил я Василия, — Ты говорил, что…
— Погоди… Сейчас я… — проговорил Василий сдавленно и попытался улыбнуться непослушными губами: — Видишь, как: такой верзила и… Нервы не выдерживают…
— Ты успокойся: обошлось ведь.
— Обошлось… А обидно, не могу забыть… Дождался уважения… Ну, тогда, ради Катерины, я взял и позвонил в район прямо главному врачу. Так и так, говорю, спасайте, если можете! Вовремя ты позвонил, отвечает, санитарную машину как раз посылаем в город, скажу, чтобы завернула в Ракитянку за тобой, встречай часа через два у больницы. И правда, ровно в восемь часов подкатывает «санитарка». Летели так, что колеса до земли не доставали, — Василий вдруг спросил: — Ты извини, сразу трудно всех упомнить: тебя как зовут?
— Николаем.
— Я вот, Коля, все о нашем директоре думаю… Ты ведь в городе живешь?
— В городе.
— Как-то сразу видно… И побывал в разных местах, повидал кое-что, а?
— Да пришлось…
— А я дальше Тюмени не был нигде, и то мимо города — с поля на поле… Вот посоветоваться хочу с тобой. Ты где работаешь?
— На заводе, электриком.
— Тоже хорошая специальность.
— Очень уж издалека заходишь. При чем тут моя специальность?
— Я машины люблю… Вот приеду домой и схожу к нему, к директору, скажу прямо в глаза… Народ в кабинете будет — при народе скажу. Или не надо?.. Ты это… Как думаешь?
— А что ты сам скажешь?
— Как что? — он растерялся, медленно приложил правую руку к груди: — Вот… Больно мне, скажу… И людям больно!
— Он поймет?
— Не знаю… Ты же понимаешь! А он молодой еще, может быть, не знает…
— Ну чего такого он не знает?
— Коля, ты не горячись. Я просто думаю. Ему надо хорошие показатели, чтобы начальству поднести: вот, дескать, какой я способный. Так? И не ведает сам, что творит: самые родчие люди, ну, ракитянские родом, бросают свои гнезда, потому что больно им… И Толян поэтому уехал: не могу, говорит, все время оправдываться… С откормом у нас и раньше не было беды. Но раньше и свиней кормили, и гречиху сеяли, и пчел держали, и маслозавод был… Лен выращивали! Понимаешь? По-хозяйски люди жили.
— Я помню у нас тоже все свое было, — поддержал я Василия в его рассуждениях.
— А как же! Земля дает — грех не брать.
— Затем и шли сюда люди, наши деды и прадеды, — сказал я. — Обживали землю, учились брать…
— А сейчас что? — перебил меня Василий: — Специализация! Для бычков. Показатели есть: привесы — до килограмма в сутки, сдаточный вес — не меньше пяти центнеров. На таких показателях наш Ветролет высоко взлетит… Видишь, Коля, как: зло само цепляется, а добру учить надо. Ну кто ему скажет там, наверху? Выходит, я должен. Или уж не говорить ничего?
— Не боишься ли обидеть?
— Думаю вот… Скажу — и что? Брюхо, говорят, глухо — словами не уймешь… — Василий опять засмеялся неожиданно: — Я, помню, на деда хотел обидеться… Вот, Коля, наука! На всю жизнь… Ты слушаешь?
— Слушаю. Говори.
— Ладно тогда… Ну, в войну, знаешь сам, что носили… Истаскал я материны сапожишки — сопрели по швам, совсем разваливаются. А грязь, холодина… Прискакал босиком к деду — кто же еще починит? Отец на фронте… А дед мой был — на все руки. Ну-ка, ну-ка, говорит, что там у тебя за штука? Вертит сапоги перед очками так и сяк, покачивает головой. У меня сердчишко-то обомлело: все, босиком остался… Он заключает: дело нехитрое, Василий-внук, попробуем… У него был еще сын Василий, мой дядя, младший брат отца, тогда уже «похоронка» на него пришла… Величает меня дед Василием, пацаненка, и смотрит поверх очков. Потом достает свой ящичек с сапожными причиндалами — дратва там, щетина, вар, деревянные гвоздочки-шпильки, разные шильца и ножи. Я не дышу от радости. Усаживает меня дед рядом с собой на низкую скамеечку, накидывает на колени тряпицу. Дратва не готовая, говорит, ты расщепи-ка, Василий-внук, две щетинки и вплети их с обоих концов, у тебя глаза вострые… Выбирает ножичек, рассказывает, как это делается. У меня, говорит, глаза совсем притупились. Теперь, говорит, давай бери вон то шильце, у тебя рука тонкая и гибкая, как распаренный пруток, тебе ловчее проталкивать щетинку изнутри. Старый я, Василий-внук, не руки уже, а батоги — совсем не гнутся. Ты накладывай щетинку там на конец шильца и проталкивай заодно… Он показывает — я делаю. Понял? — Василий подобрел лицом, вспоминая деда, улыбнулся мягко.
— Догадываюсь, — сказал я.
— Тогда слушай дальше. Принес он колодки, вставил в сапоги, простучал швы молоточком. Ну, пустяк остался, говорит: наложить подметки и подборы поправить… Дед, говорю, может, не надо? И так хорошо. Надо, Василий-внук, надо. Стельки тут крепкие стоят, я помню: сам шил эти сапожки для твоей матери. А спросят тебя, кто сапоги починял? Дед Надейкин! И подметки не поставил? Что же это он, скажут… Нет, Василий-внук, так не годится… Подает мне короткое шильце, молоток, коробочку с деревянными гвоздочками. Давай вот так — в четыре ряда гони, тогда сносу им не будет. Видишь, старый я — уже пристал…
— Ты сам и подметки пришивал?
— Ну! И каблуки подбил и даже подковки врезал. Дед показывает, я делаю… Не пожалел подковок, ты понимаешь? А я сперва обиделся, дурачок: вижу ведь, что дед хитрит — постукал молоточком по швам и враз обессилел. Ну, ему моя обида без внимания — не замечает. Заставил еще рашпилем подчистить подметки и набойки, потом сам смазал сапоги дегтем и подает мне: примерь-ка, Василий-внук, ладно ли сидят? Обулся я, притопнул так и эдак — куда тебе с добром! Ладно, говорю, дед, он как ладно. Спасибо! Ну, спасибо спасибом, говорит он, носи не стаптывай, а ты вот уже мужик — коня тебе доверили: привезешь нам с бабкой дровишек, на том и разойдемся…
— Такого бы деда — на вашего Ветролета, а?
— Если бы… Мне тогда сколько было — лет десять-одиннадцать?.. А доведись и сейчас сделаю все по уму.
На голоса в палату заглянула дежурная сестра.
— Это кто тут не спит? — спросила шепотом: — Ой, Надейкин! Что же это вы?
— Да вот разгулялся, дочка, — виновато проговорил Василий и даже руками развел, удивляясь самому себе.
— Вы посмотрите на него: разгулялся среди ночи! — добродушно построжилась сестра. — Немедленно спать.
Василий покорно улегся и притих.
— Так-то лучше, — сказала сестра, прикрывая дверь. — Рановато вам еще гулять.
Пробудился Геннадий — накинул с вешалки серый халат, молча вышел, склонив всклокоченную голову.
— Разбудили человека, — прошептал Василий. — Нехорошо…
Я успокоил его:
— Да нет, это он сам…
Геннадий не курил, поэтому вернулся быстро, оглядел нас исподлобья и так же молча зашелестел бумажными свертками в тумбочке. Затем он лег, бросив халат на табуретку, и вскоре уснул.
С улицы не доносилось ни звука — миллионный город притих, будто его не было там, за стенами. Изредка окно пересекали самолеты, прокладывая мерцающими огнями красные и зеленые росчерки-пунктиры. Может быть, они пролетали и над Самсоновой мельницей… Я сходил покурить.
— Не спится? — послышался шепот Василия.
— А ты почему не спишь? — я даже обрадовался, но пригрозил с серьезным видом: — Сестру позову.
— Не надо, — попросил Василий. — Я боюсь их… Что-то, Коля, не спится… Жалко спать — думать хочется.
— О чем?
— Да так, обо всем, сразу… Дед из головы не идет. Он и в столярном деле был мастером. Под навесом у него стоял верстак, над ним висела полка с инструментами… Для колхоза ульи делал, веялки ремонтировал — тогда у нас колхоз был… А в доме стояли вместо лавок широкие диваны со спинками — с прислонами, как он говорил, и покрашенные в волнистую желто-черную полоску, как сундуки тогда красили… Хороший дед. И грамотный — один из всех стариков выписывал районную газету. К нему приходили поговорить о новостях с фронта… Вот, вспомнил! — Василий снова сел. — Ты не спишь?
