Я подумал, что Василий оговорился, и уточнил неожиданное прозвище директора:

— Вертолет?

— Не-ет, — он возразил с улыбкой: — Бабы на ферме переиначили на Ветролет… Вот выйдет он из кабинета, и как испарился: никто в совхозе не знает, где его искать. Вдруг объявится в каком-нибудь отделении или на ферме — налетит, как с неба свалится, даст разгону без разбора, глядь-поглядь, а его уже и след простыл, будто ветром сдуло. Ему все какой-то подвох мерещится, будто никто в совхозе, кроме него, и не болеет за дело, будто все только и думают, как обмануть его… А мы работаем себе…

— Бывал я в вашей Ракитянке, — вклинился в разговор Геннадий. — Проездом: лес из урмана возили.

— Есть там леспромхозы, за нашим районом, — подтвердил Василий.

— Туда и гоняли! За четыреста километров… Ну, заночевали как-то попервости в этой самой Ракитянке, так в кабинах спать пришлось: гостиницы нету, бабы злые… Ты кем там работаешь?

— На маслозаводе и работал… Машинистом. В уборку на комбайн садился… Механизатор я, с прицепщика начинал еще в МТС… — Василий смутился и посочувствовал без особого участия: — Вам бы надо было к фельдшерицам. А наши бабы не такие, у них свое понятие об этих делах.

— Во-во! — подхватил Геннадий. — Такое понятие, что и не поймешь ничего… Ведь поужинали, как положено, сама выставила огурчики там, помидорчики… И выпила с нами. Один бы я был, а то — трое… Бабенка молодая, одна в доме. Нам постелила в большой комнате, сама ушла в боковушку за кухней. Ну, чего тут не понять? Все ясно… Выждал я немного, пошел в кухню воды попить, а обратно вроде как дверь перепутал…

— Заблудился у Самсоновой мельницы! — сказал Василий, повеселев. — Это Шурка Семинядных турнула вас, директорова секретарша, такая чернявенькая и фигуристая вся из себя… Сама рассказывала бабам.

— Да где их упомнить, — Геннадий еще держался бодрого тона. — И чернявые были, и не чернявые — вся жизнь на колесах… А та… Выперла из дома всех троих… Ни с того ни с сего…

Любил Геннадий порассказать свои дорожные похождения и похвастаться левыми заработками — увлекался так, что о еде забывал.

Чтобы ссадить его с объезженного конька, я спросил Василия:

— Что это за мельница у вас?

— Самсонова-то? А ее давно уже нету — я чуть-чуть помню. Никакого следа не осталось, а место, где стояла, так и зовется: Самсонова мельница. За селом, вверх по Курушке нашей… Был когда-то в селе такой мужик — Самсон, поставил на Курушке мельницу… Правда — нет, будто он заговорил ее, чтобы, значит, никто не проезжал мимо, но что сбивала она людей с пути, это все говорят. Мой дед сам, признавался, проплутал всю ноченьку вокруг нее, когда по осени с ярмарки возвращался: то с одной стороны подъедет, то с другой, а в село никак не попадет, будто не сам правит конями. И сейчас, бывает, бабы и ребятишки с грибами там или с ягодами нет-нет и закружатся на том самом месте… Вот и поминаем Самсона с его мельницей…

Василий так наивно поднимал короткие брови под челку, так открыто улыбался, так простодушно рассказывал явную небылицу, что хотелось верить в заговоренность Самсоновой мельницы и даже найти этому непонятному явлению какое-то объяснение. Но Геннадия подобные разговоры обычно раздражали — он замкнулся в себе, будто не слушает. Дядя Леша неопределенно улыбался, поощряя Василия, хотя многое из того, что тот рассказывал, пропадало в гуле, который постоянно держался в его голове. Александр Яковлевич надел наушники на голову, хмурился и морщил лоб в натуге, бессмысленно водя глазами по палате. Мы лежали в ожидании второго завтрака на своих местах, Геннадий сел на койке спиной к Василию, насупленный и взъерошенный, — он каждый вечер принимал душ, а причесываться забывал.

— Брехня все это! — сказал резко, не оборачиваясь.

Василий обиделся:

— С чего бы мне врать-то? Как сам слышал, так и рассказываю…

— Ладно, ладно… — прервал его Геннадий. — Ты сколько зарабатываешь?

— С осени на пенсию определили, — ответил Василий сдержанно. — Вторая группа, на год.

— Сколько?

— Ну сколько же — сто двадцать.

— Ого! В деревне-то… При своем хозяйстве, да с огородом. И жена, поди, на ферме немало зашибает?

— Ничего, зарабатывает! — Василий явно сдерживал раздражение. — А ты где работаешь?

Вошла сестра с подносом для Василия, объявила нам:

— В столовую, в столовую! Сигнал уже давно горит.

Василий обрадовался ее появлению, избавившему его от продолжения неприятного разговора. Геннадий провел левой рукой по торчащим волосам, будто заправлял их под шапку, и первым пошел из палаты, выговаривая:

— Отработал свое… Легкий труд! Где его найдешь в нашем гараже, этот легкий труд?

Мы только и делаем по обязанности, что ходим на процедуры и в столовую. Остальное время валяемся на койках, покуриваем тайком в туалете, слоняемся по коридору. Вечерами смотрим цветной телевизор, установленный в одной из ниш коридора, а по пятницам даже ходим в кино — зал на четыреста мест бывает набит битком, хоть лишний билетик спрашивай. Правда, у меня перед сельскими жителями есть одно небольшое, но существенное преимущество: каждый вечер ко мне приходит жена, часто навещают оба сына и друзья, и хотя свидания запрещены из-за карантина с самой осени, мы встречаемся нелегально в подвальном помещении, отведенном под различные вспомогательные службы. И все равно — муторно на душе.

А Василий откровенно радовался веселому солнцу, которое играло светом в палате, передвигаясь лучами от Геннадия ко мне, радовался ясному дню за окном, хотя виден был ему из своего угла лишь кусок белесого неба, радовался своей причастности к этому дню, в котором продолжалась его жизнь. Встречая нас из столовой, он искал взглядом собеседника, но натыкался на устойчивое раздражение Геннадия, на рассеянность Александра Яковлевича, на виноватую улыбку дяди Леши и сдерживался в своей радости. И на меня он посмотрел так, что промолчать оказалось просто невозможно.

— Отлегло? — спросил я мимоходом.

— Ну! Отлегло… А то совсем было… Поел вот…

— А что так поздно поступил? — спросил я уже с койки. — Добирался долго?

— Не-ет, недолго: за два с половиной часа домчались, — охотно заговорил Василий. — Это здесь не хотели принимать: мест, говорят, нету… Такие дерганые, две бабенки… Я говорю, там место есть, а врачей нету, у вас — наоборот… Мне-то куда деваться? Везите тогда сразу на кладбище, у самого на это сил уже не хватит. Надо было, говорят, заранее предупредить…

— Больница в самом деле переполнена, — вставил я.

— Знаю, — продолжал Василий легко, посмеиваясь над собой. — Но тяжко было тогда и стало как-то все равно… Да и «санитарка» наша ушла… Видишь, как: ее, оказывается, посылали за девочкой — умерла тут… Одно к одному. Ну я тоже, говорю, предупреждения не получал: явилась незваная-нежданная, приперла к стенке… Пускай, думаю, обижаются, мне с ними детей не крестить. Взял еще и припугнул: вот, говорю, лягу тут прямо на полу, и делайте что хотите. Выносите, если имеете право, а сам я с места не сдвинусь. Куда им такого-то поднять! Двух здоровенных мужиков мало будет… Испугались, вызвали дежурного врача. А он только глянул и сразу распорядился…

— Дак наш Валерий Владимирович дежурил, — сказал дядя Леша, расслышав последние слова. — Он хоть и молодой, а понимает.

— Ну, — согласился Василий. — А все равно нету у них такого права — не принимать больного человека, верно?

— Полежишь тут, узнаешь, какие у них права, — сказал Геннадий со своей койки, глядя в потолок. — Легкий труд… Им бы только отвязаться, а там живи, как можешь… Понял?

Александр Яковлевич глубокомысленно заметил:

— Ничего, ничего… Время все лечит.

Как ни радовался Василий, но был слаб — уставал даже от разговора. И сестры весь день не оставляли его без внимания. При них он почтительно умолкал, доверчиво выполнял все их требования. Ну и в течение всего дня у него в ходу были банки-склянки. Вечером он захотел взвеситься. Мы с дядей Лешей помогли ему пройти к весам. Он стоял на них напряженно, будто ожидал приговора, и расслабился в довольной улыбке, когда сестра сказала: