Однако не об этом думал Иван Сергеевич, проезжая мило завода. Он думал о том, что вот его, Морохова, сейчас нет на заводе, а все вертится-крутится, как заведенный механизм: подвозится и загружается в печи сырье, вращаются скребки, мешалки, гудят и шипят испарители, сыплется в вагоны полуфабрикат, пакуется в мешки основная продукция. Все движется и живет без его вмешательства. И если сейчас он врежется в столб и сгорит вместе с машиной, то ничего не изменится. Он подумал, что завод — это своего рода его вершина, его личный мировой рекорд. Вершина покорена, рекорд взят — выше ему уже не подняться. Осталась разве что только проблема чистых «хвостов» — достойно завершить цикл.

И странно, он не огорчился, не расстроился от этой ясности. Он уже давно понял, что жизнь человека при всех ее кажущихся прелестях имеет одну темную железную закономерность: со временем, как бы незаметно, она все более и более ухудшается и в конце концов сходит на нет — то ли болезнями, то ли смертной тоской, то ли несчастным случаем. Поэтому в свои шестьдесят один он ничего путного от жизни уже не ждал. Тем более, что за три десятилетия работы в химической промышленности так наглотался всяких вредностей, что иному и десятой доли хватило бы за глаза, чтобы протянуть ноги. Видно, недаром врачи поражаются каждый раз, когда изучают его анализы или разглядывают его на рентгене. Здоров, ох здоров был когда-то Иван Морохов, сибиряк…

Он увидел Зину издали — она прохаживалась по аллейке, в дальнем конце рощи, в самом удобном месте, где можно было незаметно юркнуть в машину на повороте дороги. Морохов усмехнулся, оценив ее сообразительность. Впрочем, он уже не раз убеждался в ее сообразительности. Ну разве простушка или дурочка сумела бы так точно, в самый нужный момент показаться на глаза сверхзанятому директору, да еще в Москве, во время командировки! Не так-то просто уловить минуту сердечной расслабленности современного руководителя. А она уловила, и очень даже просто, в два приема: сначала предложила помочь выполнить домашние заказы (а заказы как раз были: дочери — сумочку, сыну — плащ), потом пригласила за покупками к себе в номер. Он пришел поздно вечером, усталый, голодный и, как всегда, озабоченный. У нее же было уютно, тихо, покойно. К тому же случайно оказались вкусные вещи — копченая рыбка, ветчина, икорка. Нашелся и лимон, вроде бы к чаю, а уж к лимону появился и коньяк. Вот и вся сообразительность.

«Но зачем, зачем ей надо было это?» — думал он потом. Ведь у нее такой крепкий и видный мужик, механик шестого цеха, неглупый и вполне подходящий для нее человек… Морохов посмотрел на себя в зеркальце и усмехнулся: «Мордоворот».

Он остановился. Невысокая, чернявая, с миловидным круглым лицом, Зина торопливо перешла дорогу перед ним и, оглянувшись по сторонам, села рядом, на переднее сиденье. На ней была легкая кофточка с голубыми и зелеными полосами. Синяя юбка плотно обтягивала ее крутые бедра и чуть выпуклый живот. Крепкие ноги, руки, лицо, шея — вся она была загорелая, золотисто-коричневая, словно только что с юга. Он разогнал машину и только тогда протянул ей руку:

— Здравствуй!

Она шлепнула ладонью по его широченной ладони и звонко засмеялась, просто так, ни с того, ни с сего. Он подмигнул ей:

— Живем?

— Точно! — в тон ему, бодро сказала она.

— Вьюном или колуном?

— Вьюном и колуном. — Она тягуче посмотрела на него, сдержанно улыбаясь, и опустила глаза. — Все ждала от вас сигнала…

Он чуть двинул бровью — это «вас» приятно задело его, ему вдруг стало легко и просто с ней. Он положил руку ей на плечо, она прижалась к ней щекой.

Через сорок километров Иван Сергеевич свернул с шоссе и поехал по узкой лесной дороге, усыпанной рыжей хвоей, сосновыми шишками, сухими ветками. На обочине, заросшей травой, то тут, то там поднимались навстречу машине кусты малины с бледно-розовыми мелкими ягодами, понизу мелькали красные капли костяники, на полянках стояли головастые мухоморы. Лес был пронизан солнечным светом. Серебряными мишенями блестели висящие паутины. Листья осин пошевеливались от качаний нагретого воздуха.

Потом они ехали по просеке, лавируя между пеньками, разгоняя стрекочущих кузнечиков, вспугивая сидевших в траве птиц, и, наконец, заехали в такую чащу, что казалось — вот-вот машина застрянет между деревьями и придется ее вытягивать трактором. Но Иван Сергеевич хорошо знал место — по каким-то ему одному ведомым приметам привел машину на просторную поляну, загнал в тень и, выключив мотор, устало отвалился на сиденье. Зина искоса поглядывала на него блестящими глазами — что-то он не торопился сегодня…

— Там кое-что есть, — кивнул он через плечо. — А я немного пройдусь.

Он вылез из машины, потянулся, вздохнул полной грудью и с чувством облегчения зашагал через поляну к зарослям черемухи, где шумела речушка.

Затон был естественный: гряда валунов пересекала речку, как плотина. Плавные прозрачно-зеленоватые струи падали с метровой высоты, но не разбивались в пену и брызги, а создавали сверкающий на солнце вал. Перед порогом на темной поверхности воды крутились воронки, в них засасывало листья, ветки, мелкую плавучую живность. Глубина там была изрядная. Вдоль берега стайками ходили мальки.

Он сел на белое, обглоданное ветром и временем бревно. Теперь дышалось ему совсем не так, как в машине, — тогда, возле телефонной будки, он здорово струхнул. Уж, думал, все, каюк. Конечно, было бы обидно умереть вот так нелепо, посреди улицы, сидя в машине. А, впрочем, сковырнуться на ходу — это не самый худший вариант, куда хуже валяться в больнице и ждать, когда тебя вконец замучают уколами и клизмами. «Пронесло!» Он вспомнил про Зину. Его ждет женщина, и это сейчас, вроде бы, самое важное. Важное, но не главное. Главное на сегодня другое: спросить ее кое о чем, узнать кое-что такое, что для него теперь важнее всего на свете… Так размышлял он, сидя на бревне, подбадривая себя, подхлестывая, накручивая и готовя к тому, чтобы встать и вернуться на поляну. Но время шло, а он все сидел, сгорбившись и задумчиво глядя на струящуюся у его ног речку…

Зина лежала на разостланном пледе. Закуска, прикрытая газетой, была разложена рядом на траве. Ему показалось, что Зина спит, но она тотчас подняла голову, как только он подошел к ней. Глаза у нее были сонные, лицо помято, в красных складках. Он весело подмигнул, достал коньяк, ловко вынул пробку. Под газетой стояла пластмассовые стаканчики. Он опустился на колени и налил в оба до краев.

— Ну, за то, чтобы все плохое проносило мимо нас, — сказал он, бережно приподняв стаканчик.

Она улыбнулась, но лицо при этом у нее было несчастное. Он выпил все до дна, она чуть пригубила и, как заботливая хозяйка, пододвинула поближе к нему немудреные закуски — колбасу, сыр, яблоки. Он не стал закусывать — открыл бутылку боржоми, отпил прямо из горлышка.

— Ты очень устал, — сказала она и притронулась к его руке. — Раньше этого не было.

Он посмотрел на свои руки и усмехнулся:

— Твердая рука — друг индейцев.

— Тебе надо отдохнуть. Ты сильно изменился.

— Постарел?

— Нет, что ты, я не то хотела, — она придвинулась к нему, заглянула снизу в лицо. — Ты же знаешь, с тобой мне всегда хорошо, надежно и спокойно. И я ничего не боюсь.

Он посмотрел на нее с усмешкой, помолчал, как бы размышляя, говорить или нет, и вдруг спросил:

— А с мужем, что же, боязно?

У нее удивленно расширились глаза, в них отразилось смятение — она потупилась, закусила губы. Никогда раньше он не заводил разговор про мужа и вообще про их семейные дела. Всегда они говорили между собой так, словно были молодые и вполне свободные люди. Большей частью говорила она — рассказывала про дела в лаборатории, про всякие чепуховые происшествия в поселке, пересказывала кинокартины, а он молча слушал. Никогда он не интересовался ни ее прошлым, ни настоящим, не заговаривал о будущем. Теперь этот прямо поставленный вопрос застал ее врасплох. Она почувствовала, что должна быть искренней, и сказала: