Шел он по парку, пел, и хватало песни надолго. А слова понемножку подбирались свои. Ложились они в песню складно, и выходило по этим словам такое, чего раньше Иван никогда и не думал. Выходило, что нет на Бии лоцмана лучше Ивана Чендекова, и на Сары-Кокше тоже нет. Все знают Чендекова, каждый здоровается с нам за руку в Камбалине и в Кебезене, в Турачаке и в Озере-Курееве. Все пороги знает лоцман Чендеков — и Кипяток, и Бучило, и Привоз, и у Смиренной плиты он ни разу не попадал в водоворот — не венчался, как говорят на Бии.

Взошел Иван на высокий бийский берег и стал глядеть на реку, просто так глядеть, потому что был воскресный день и не было лоцману никакой работы.

Слева от Ивана крутая излучина — Бия тут со всего маху ударяет в отвесную скалу. А скала эта — часть бома, старой каменной сопки, в нее вцепились корнями сухие, тощие сосны. Расшиблась вода о камень, ревет, как подраненный медведь, с ревом мчится дальше. И бьется опять: граниты стерегут ее в самом разгонном месте. Закипает вода, пенится, как уха в рыбачьем котле над костром. Так издавна и зовут этот порог «Кипятком».

Вырвалась вода из Кипятка неостывшая, белая от пены, да и это еще не все. Теперь на пути ее дыбится гладкая, скользкая спина речного зверя — Смиренной плиты.

Долго смотрел Иван Чендеков на привольную игру воды и камня, протрезвел и, поверив в свою песню, подумал так:

«А хозяин, однако, кто? Хозяин — я, Ванька. С Ванькой не пропадешь, нет. Ванька шибчей всех по Бии плавится, Ванька…»

На реке показался плот, — свою работу Бия справляла без воскресного отдыха. Шестеро стояли на плоту, и среди них, на исконном лоцманском месте, сивобородый старичонка на кривых ногах. Имя старику Степан Парфенович, фамилия Кашин, только это для документов. А известен он на Бии под другим именем — «Лягуша Болотная». Пять десятков годов с гаком ходит он на плотах по Бии и носит это прозвище, а почему — говорят разное. Старики помнят, как женился Кашин на алтайке и ушел из села, срубил себе хату в таком месте, что курам на смех — на трясучем болоте, где и клюква не растет. Смеялись люди, отсюда и кличка пошла — Лягуша Болотная.

Кличка живучая. Да и мудрено ей сгинуть, если у Степана Парфеновича нет иного присловья, кроме как про лягушу. Крепких выражений он себе не позволяет. Только крякнет, если что, да скажет проникновенно: «Ох ты, лягуша болотная!»

Сызмальства плавает Кашин по Бии. Скрючила ему бийская студеность суставы. Со Смиренной плитой он венчался, в Кипятке тонул, в Бучиле на бревнышке волчком вертелся. Так считают на Бии: Кашин — первый лоцман. Так считают уж лет тридцать, а может, и того побольше…

Миновал плот излучину, понесся прямо на скалу. Изготовились шестеро на плоту, вцепились в греби. Вот она, скала, сейчас примет на себя грузную сплотку, сейчас…

— Лево-о-о! — тоненько крикнул старик, и, послушный слабому его голосу, повернул громада-плот, только боком малость погладил скалу по ее мокрому, темному лбу. И заплясали матерые кедрачи в сплотке, забились, да так и угодили в Кипяток. Проскочили порог в мгновенье ока, и тогда ясно стало, зачем допустил лоцман сплотку до самого гранитного лба.

Взметнули шесть сплавщиков вверх рукояти своих гребей, сделанных из цельных пихтовых стволов, потом налегли на них, отступили, снова шагнули раз и два и три в затылок друг дружке. Плот пронесся мимо Смиренной плиты, чуть задев моржа за самый кончик носа.

— Хорош! — цокнул Иван Чендеков. — Ай, хорош! Степан Парфены-ы-ыч! Почтение! Счастливо доплыть!

Старик уже свертывал цигарку. (Говорят, за эту страсть к дымокурству и выжили его когда-то из села на болото соседи-кержаки.)

— Здоров, Ванюша.

Иван сорвал с головы кепку и махал ею, пока плот не скрылся с глаз.

Народу в парке прибывало, и вскоре Чендеков встретил своего друга Петра Килтэшева, приехавшего на выходной с лесопункта. У Петра тоже был новый костюм, и галстук из бийского универмага, и новая шляпа пирожком на голове. Петр обрадовался другу и сразу достал из кармана поллитра. Выпив, он сказал, что все это для него ерунда, что он один может выпить два поллитра, но и это тоже ерунда.

Иван захмелел и сначала молчал. Потом заговорил быстро-быстро, все больше распаляясь:

— Ты что думаешь, Лягуша Болотная — лоцман, да? Ваньку все знают, понял? В Бийске знают, в Барнауле знают, везде знают, понял, да?

Лоцман ударяя себя в грудь, и в черных глазах его разгорался уголек.

— Лягуша трое суток в Бийск плавится, а Ванька двое суток! Понял? Чендеков — лучший лоцман на Бии!

…Снова у порога показался плот. Только на этот раз он не пошел на сближение со скалой, а свернул как раз на середине реки.

Чендеков вскочил на ноги, задел устроенную на хвое бутылку, и если бы не резвые руки Петра Килтэшева, утекли бы дорогие остатние граммы в песчаную сушь. С великой обидой взглянул на друга Килтэшев, а Иван даже и не заметил своей оплошности. Он побежал к берегу и стал смотреть на плот.

— Что наделал, собака, ай, что наделал! — закричал он вдруг и замахал руками. — Право бери! Право!

— Право-о-о-о! — послушно гаркнул дюжин парень, стоявший на плоту у лоцманской греби. Это был нечеловеческий, а поистине трубный глас.

— Иван, тезка, что делаешь? — изо всех сил кричал Чендеков лоцману на плоту. В голосе его не было осуждения, а просто обида и вопрос: как же так? — К бому надо было прижиматься, Ванька, к бому!

Плот мчался прямо на Смиренную плиту. Люди на плоту стояли недвижимо. Их было четверо, и каждый смотрел, как мчится на них черный, большой глянцевитый камень. Что это за люди, откуда взялись они, не знал никто на Бии.

Много здесь пришлого люду — кто за длинной деньгой, что светит сплавщику в конце каждого рискового рейса, а кто по неизвестным причинам; только немногие приживались в здешних местах. Бессильны были деньги перед понятным страхом человеческим; страх серым облачком летел над каждым плотом от Кебезеня до Озера-Куреева.

Троих пришлых людей взял к себе на плот лоцман Иван Нечунаев. Рассчитал он так неизощренным своим умом: на шестерых делить рубли — одна корысть, а на четверых — совсем другая.

Не хаживали бийские сплавщики вчетвером на плотах, а чужаки — им что, особенно если по первому разу!

Доверились лоцману Нечунаеву, да и как в него не поверить: тело его будто вырублено из толстенного кедрача. Из одного ствола и лицо, и шея, и плечи висловатые, а руки, как сучья низовые, — толсты, длинны, разлаписты.

Скала навалилась на плот, заметалась нечунаевская команда в нестерпимой тревоге, и сам лоцман дрогнул. Гаркнул он не в срок: «Лево-о-о!», и пошел плот прямым курсом на Смиренную плиту.

Тогда сказал лоцман Иван Нечунаев:

— Повенчались…

Слово прозвучало над Бией глухо, загробно.

…Без треску обошлось. Плот не разбился о Смиренную плиту. У самого камня он ткнулся в невидимую преграду. Вода, отброшенная плитой, поворачивала вспять. Она подхватила плот и потащила его обратно, к порогу. Там правили свои стихии, и снова плот понесся к плите и снова споткнулся. Так повторялось раз за разом. Вода двигалась по кругу, и четверо оглохших растерянных людей не знали, что делать.

Тогда Чендеков, бестолково суетившийся на берегу, полный желания помочь сплавщикам, внезапно принял решение:

— Ваня, тезка! Давай трос!

Он шагнул вниз по крутому откосу к воде. Камень ушел из-под ног, и Чендеков упал. Из рассеченной щеки хлынула кровь. Галстук сразу стал красный. Кровь потекла по новому пиджаку. Чендеков не заметил этого, Он поднялся, подбежал к самой воде я снова крикнул:

— Ваня! Трос давай!

С плота кинули толстый кол — пахло — с привязанным к нему размочаленным тросом, и он плюхнулся в воду. Когда круговерть снова поднесла плот к берегу, кол кинули еще раз, и опять он не долетел до берега…

Плот кружило. Лоцман сел на бревно. Вся его команда тоже села.

— Ванька, давай же! — просил, умолял с берега Чендеков. — Давай.

И уже готово было обратиться его братское участие в злобу. Он был лоцман, и это составляло смысл и гордость его жизни. Нечунаев тоже назывался лоцманом…