Можно было не спрашивать: глаза у Степана веселые.

Значит, Роза поправилась. Вот и сбылось одно желание Лены.

— А ты загорела, — сказал Степан. — Хлопцы здоровы?

— А что им сделается? На четырехтысячник пошли. Я хариусов наловила.

Разговаривая, Степан спутал и отпустил свою лошадь, обошел все палатки, улыбаясь, заглядывая вовнутрь. Потом стал помогать Ундару и Тарве развьючивать коней. Он ходил по лагерю, и было видно, что соскучился, сбегал в ручей, долго плескался, брызгая и фыркая.

— Клюква-то расцвела! — радостно крикнул он оттуда.

Ундар тоже подал Лене руку, сказал что-то по-тувински. Лена не поняла, и оба рассмеялись. Потом он вскочил на белоногого своего мерина и умчался с карабином за плечами.

— Куда это он? — спросила Лена.

— По делам. Ну, как живешь? Продуктов хватило?

— Хватило. Сухари есть. И тушенка. Я тайменя поймала. Закопченный лежит.

— Ты у меня молодец.

Степан всегда такой. Скажет, улыбнется, и куда-то сразу заспешит, глаза опять далекие.

— Картошки свежей дали, — сказал он. — Черного перца привез.

— Спасибо, — сказала Лена.

Пришли ребята, Володя начал рассказывать про четырехтысячник. Степан, слушая, начал раздавать письма.

— В городе духота, не отдышусь тут. Хорош четырехтысячник?

— Красавец. Весь в снегу. Может, назовем его?

— Называйте.

Прошлый год ребята тоже ходили на четырехтысячник и нанесли его на карту со своим названием. Володя дал той горе имя Аполлон. Это бог такой есть: Володя знал про богов всякие истории.

Ребята умылись, все надели, что поновее, брились. Степан сидел под лиственницей, пересвистывался с соколком и улыбался. Витя сиял: он ходил с Володей на пик. Они оставили там банку с запиской, что зашли первые. Степан потрепал Витю по голове, и Витя, захлебываясь, начал рассказывать, как они с Володей лезли по веревке и как сверху здорово красиво.

Володя достал карту, развернул на коленях, закурил.

— Вот она здесь, эта горушка, — сказал он. — Лежит там на самой вершине большой камень в виде чаши, и в ней натаяла вода. Витя накрошил в чашу сухарей, насыпал сахару, получилась тюря, и мы хлебали ее и ели копченых Лениных хариусов. Ну, как назовем, Степан, гору? Дианой, что ли? Пик Диана — звучит?

Степан то ли не расслышал, то ли не понравилось ему название, промолчал. А Лене понравилось.

— Диана — это тоже богиня, Володя?

— Богиня, охотница, рыбачка, вроде тебя. Она была вообще-то чудачка, никого не любила. Как, Степан? Утверждай. Вот Ундар едет. Скажи-ка ему. Может, он по-тувински придумает.

Подъехал Ундар, бросил к ногам Лены тяжелый мешок. Чуб прилип, глаза узкие сияли.

— С празнигы, — сказал он.

Ох, уж этот Ундар! Второй сезон в отряде, а по-русски двух слов не знает. Скажет что-то непонятое, улыбнется — и все.

Лена развязала мешок: там была свежая, теплая туша козла.

— Спасибо, Ундар, — сказала Лена.

— С празнигы, — повторил он.

Подошел Тарва и тоже подал ей руку. Потом они взяли козлиную тушу, насадили на шест и начали жарить, ворочая над костром. Степан заговорил с ними, медленно произнося непонятные гортанные слова.

— Ундар говорит, назовите вашу гору — Лена, — сказал Степан. — В честь нашей Лены. Пусть, говорит, такое и будет название: Лена-таш.

— Со смеху помрешь, — засмеялся Костя.

— Помолчи, Костя, — остановил его Володя. — Чем плохо — пик Лены? Ты, Костя, ничего не понимаешь. Мы здесь хозяева, и этой горе хозяева, и назовем эту гору именем нашей поварихи. А почему бы и нет? Ундар, спасибо! Так я заношу, Степан?

— Давай заноси, — одобрил Степан. — Тем более у Лены сегодня праздник — день рождения.

«Господи, как же это? — ужаснулась Лена. — Двенадцатое июня, ну правильно же, день рождения! Что-то целый день хотела вспомнить и не вспомнила. Двадцать шесть стукнуло!»

— А я и забыла, — сказала Лена.

— Ладно, мы тоже позабыли, — сказал Володя. — Ну раз вспомнили, пусть гора будет подарком от нас. Это тебе не какой-нибудь флакончик духов. Ты теперь тоже как богиня, учти.

— Учту.

Степан достал коньяк, налил всем и сказал:

— За твое здоровье, Ленушка. Расти большая.

И Лену заставили выпить. Ундар принес седло, усадил ее и сказал, чтобы все ей прислуживали и говорили только хорошее — такой горный обычай. И пусть никто больше ее не обижает.

И уху ребята разливали сами, а Лена в первый раз за все время просто сидела и смотрела на ребят. Какие все были веселые, добрые, как будто она и в самом деле наколдовала на хариусе, которого выпустила на волю. Ребята шутили, Володя шумел. Выпивши, он был неспокойный, говорил всякие слова и нечаянно назвал ее Верой. Вера была его девушка, та, которая умерла. У Володи на глазах блеснули слезы, он понравился опять заговорил:

— Вы с Ундаром отлично придумали, Степан. Пик поварихи Лены. Диана — это не ново. Богов и так много, они себя славой не обидят. Пусть рядом с богами будет повариха. Я — против богов, поняли? От них уже тесно. Ты со мной согласен, Ундар? Боги, боги! А мы — не боги? Без нас ничего нет. Вот без нее, говорю, без Лены. За тебя, Ленок, красавица.

— Ая-я-й! Молодез, Володя! — взвизгнул тоже выпивший Ундар, не понявший, наверное, ни слова, только почувствовавший восторг его речи. — Празнигы…

У Володи в глазах стояли слезы:

— Эта гора будет всегда стоять и всегда будет зваться твоим именем. Ты, Ленушка, станешь бессмертна, как настоящая богиня. Мы все можем, потому что в нас вся сила земли — и ни в ком другом. Ты поняла, Ленок?

— Поняла, Володя, — улыбнулась Лена.

Милый, жалкий Володя! Он всегда, как только вспомнит свою Веру, расчувствуется и говорит, говорит… Господи, и зачем только люди умирают?! Как любил бы ее сейчас Володя живую, как было бы ей хорошо, обласканной такой горячей любовью!..

Все расшутились, разговорились. Лена радовалась: сбылось ее желание, было весело. И у Володи пройдет горе: горе не бывает вечным.

Любовь вечной бывает, а горе — нет.

Когда все разошлись, Лена помыла посуду, замочила на завтрак мясо и пошла спать. Она думала про себя, что она счастливая и день рождения у нее получился веселый и даже трогательный. На душе было тепло, и она всплакнула от счастья. Ну, ничего, что двадцать шесть, жизнь-то все-таки была хорошая.

И Степан пришел и уже не уедет до конца сезона.

Светать стало в окне, когда проснулся Мишка и прислушался: слышно — храпит батя, а матери и слуху нету, тихо спит, как мышь, возле бати притулилась. Пьяный вчера батя был — с орехов мужики вышли из тайги, вчера второй день гуляли, из четвертой избы отец с матерью вернулись. Сказал Мишка отцу, что побежит завтра в таежку, отец пьяный, да добрый, разрешил. Только не велел его собак брать да велел не ночевать, а к ночи домой вернуться. Да и то, как не разрешить, если у них сегодня гулять будут, ихняя изба вторая — сначала у Тепляковых, а вслед — у них, у Рукосуевых. Мать ночь не спала, по кухне летала, жарила, варила, батя брагу пробовал, хвалил, за самогонкой с четвертями и за белой водкой Мишку посылали. Холодец в корыте в сенях, на больших блюдах поросята да утки, да гусей двух белых мать не пожалела, расстаралась.

Ну, а Мишке все это не больно надо, он еще маленький.

Вышел Мишка на крыльцо хозяином.

Собаки спали клубочками под навесом — земля под ними темная, отпотелая, — поднялись, запозевывали, запоскуливали, языками красными загнутыми мелькнули. Мишка, хитер мужик, понягу и ружье в сенях оставил, чтобы собаки не думали, что он на охоту побег. Подошел, поймал и посадил на цепи кобелей, сладко тянулись псы, откормленные, осенние, скучно на цепи сидеть, да брать их нельзя — батины собаки, скоро промысел. А Шельма радуется — Мишка ее хозяин, — вертится туда-сюда вокруг хозяина, на крыльцо за ним, в сени за ним, понягу обнюхала, снова на крыльцо выскочила… Под ногами мешается, пихнул ее Мишка мягким ичигом: подумаешь, радости, что ему, впервой на охоту? Он парень солидный, понягу за спину, берданку новенькую через плечо, постоял на крыльце, перекрестился быстренько, да и с богом…