Она хотела тронуть Ксенофонтовну, но та застонала, повернулась на спину — снилось что-то. Теперь отчетливо слышалось, что звуки вырывались из-за кровати Ксенофонтовны. Елизавета Михайловна приподнялась, но, кроме белевшей подушки, ничего не увидела. Что это — подушкой накрылась? Нет, не во сне… Испугалась, что рожать не сможет? Или вообще о жизни своей?

Она смотрела на Ксенофонтовну, не зная, что предпринять, окликнуть Юльку или нет. Но Ксенофонтовна открыла глаза и, глядя на Елизавету Михайловну, слегка шевельнула сухоньким скрюченным пальцем. Так они минутку полежали, слушая, потом Ксенофонтовна заворочалась:

— Ты чего, Юлия, чего расходилась?

На секунду стихло, но кровать снова задергалась, а тело под одеялом на ней забилось.

— Чего это с ней? — кажется, Ира села на постели.

— Подожди, ничего, — сказал Надин голос, — водички бы. — Ира не отозвалась.

— Сестру, может, позвать? — спросила Елизавета Михайловна.

Никто уже не спал. Не разговаривали, но и не спали. Елизавета Михайловна растерянно оглядывала палату: никто не хотел подойти к Юльке, спросить, успокоить, словно ждали, чтобы выплакалась или настрадалась. Словно рады были, что, наконец, проняло.

Елизавета Михайловна встала и боком, без халата, обошла Ксенофонтовну.

— Юля? Что с тобой, Юля? Что-нибудь случилось? — чувствуя, что спрашивать глупо, все же спросила строго.

Юлька затаилась, но рыдания прорвались. Обеими руками она притискивала к голове подушку, прижимала к матрацу голову.

Елизавета Михайловна приблизилась, стащила с нее подушку. На светлой простыне билась черная, растрепанная, мальчишеская Юлькина голова, ходуном ходили острые лопатки и плечи.

Колючая жалость пронзила Елизавету Михайловну. Она ухватила эти плечи, сжала их и опустилась на край кровати, и Юлькино тело толкнулось об нее.

— Уйдите, уйдите, уйдите! Не трогайте меня, не трогайте! — не выкрикивала, а вырыдывала, хрипя и вся содрогаясь, Юлька.

— Пусть поплачет, оставьте ее, — сказали из темноты, и все в Елизавете Михайловне возмутилось, отвернулось от тех, кто советовал. Она с силой рванула Юльку к себе, и вдруг Юлькины плечи воткнулись ей в грудь, коленки — в живот.

— Ну, девочка, девочка, успокойся, девочка, — твердила Елизавета Михайловна, сжимая полными сильными руками худенькое, горячее, неловкое и покорное тело. Больше она ничего не могла сказать.

Юлька лежала у нее на руках, шея и грудь вымокли от Юлькиных слез, а Юлька все плакала, корчась и торкаясь носом в нее. Они были сейчас одни в этой большой палате.

Палата молчала. Безмолвием этим — понимала Елизавета Михайловна — разрядилась затаенная враждебность, прикрытая прежде любопытством, фальшивым сочувствием, шутками, подначками. Но еще больше, казалось Елизавете Михайловне, молчание обнажило беспомощность людей. Они не знали, что с  э т и м  делать, и пока отворачивались. Сможет ли что-нибудь сделать для Юльки Елизавета Михайловна — она тоже не знала. Только чувствовала себя глубоко потрясенной, почти так же, как тогда, увидавши на кровати в железнодорожной будке девочку, закутанную в ее платок.

Кто-то подал воды из темноты, кажется, студентка-малявочка. Зубы Юлькины стукнули о стакан.

— А Наталью нашу сватали богатые. Щегольцовы, — зашелестел, заструился рядом слабый голос. — Жених ей не нравился, гуляли два дня, а она побоялась сказать. И в этот же месяц приходит Марк: одна шинелишка да шпоры на нем — кавалерист! Он и сватал сам: «Тятька, дайте правую, ничего у меня нет, но если ваша невеста согласная, то дело пойдет на дело». Она, видно, с ним понюхалась, он сказал ей, что у Щегольцовых она будет всегда в унижении, как из бедного положения, и девка не побоялась: «Пойду, говорит, за Марка». И до сих пор живут. Деловой мужик, но хвастливый…

Юлька и Елизавета Михайловна — обе замерли. Елизавета Михайловна все сжимала Юльку, боясь отпустить, и Юлька затихла, время от времени вся вздрагивая от подавленных рыданий, как когда-то ее Митя в детстве…

Елена Сергеевна внесла в гостиную дымящийся поднос. В конце стола приподнялся муж, Дмитрий Всеволодович. Но его опередил Лева, молодой инженер-капитан: он бросился к Елене Сергеевне, коснувшись с нарочитой неуклюжестью ее обнаженной руки.

Тотчас она уловила просяще-укоризненный взгляд Дмитрия Всеволодовича и откровенно сердитый — Левиной жены, худой и бледной женщины.

Несколько рук передвинули бутылки и блюда, освобождая место для подноса. Елена Сергеевна засмеялась:

— Боже мой, сколько суеты! Как будто я паровоз на себе притащила.

Елена Сергеевна ощущала эту атмосферу общего внимания, чувствуя собственную красоту и молодость. Да! Молодость! Сегодня десятилетие ее свадьбы с Дмитрием Всеволодовичем. Она уже мать двух детей, у нее солидный муж, а лет ей — всего двадцать девять… Иногда казалось — это много. Но сегодня видно — нет. Сколько уже пройдено в жизни, как прочно все слажено в ней, а до старости еще далеко! Нет, не ошиблась она в тягостном сорок втором году, вручив свою судьбу Дмитрию Всеволодовичу.

…После выпитого вина и застольного шума все вдруг почувствовали утомление, тихо расселись по гостиной и завязали вялый разговор. Товарищ мужа, мало знакомый Елене Сергеевне, откинулся тучным телом на спинку дивана и, положив руку на колено Дмитрия Всеволодовича, заговорил о каких-то делах.

Елена Сергеевна взглянула недовольно, подсела к женщинам и с улыбкой произнесла:

— Ну-у! Начались высокие материи.

Но жена Левы, услышав что-то, бросила реплику и пересела к мужчинам.

— Пойдем к ним, — сказала и вторая гостья.

Елена Сергеевна погрустнела, но, уловив, что речь идет о газете, обрадованно воскликнула:

— Я знаю, это Веры Павловны статья, начальника отдела писем.

— В данном случае неважно, кто писал, — вежливо обернулся к ней тучный товарищ мужа. — Я говорю о принципиальной постановке вопроса. А вы работаете в редакции?

— Н-нет. — Елена Сергеевна поспешила добавить — Но я связана с газетой.

— Прошу любить и жаловать, — широким жестом показал на жену Дмитрий Всеволодович. — Активный участник нашей дорожной газеты. И домом руководит, и с детьми возится, и, так сказать, корреспондирует.

— О! — сказал тучный товарищ.

— И главное — очаровательная женщина, — пьяно заулыбался Лева.

Его жена грустно опустила глаза, но тут же оживилась, потому что тучный товарищ обратился к ней:

— Так давайте доспорим!

Она горячо стала отвечать, присев на диван боком, а Лева, сзади на стуле, поддакивал жене и безуспешно пытался вставить фразу подлиннее.

Теперь настал черед Елены Сергеевны грустно опустить глаза… Забыли про хозяйку… И зачем Дима позвал этого толстяка? «О!» — сделал он вид, что восхитился. Почему он думает, что писать корреспонденции — это не работа? Почему работа считается только тогда, когда человек надрывается изо всех сил?..

Была уже полночь, когда Елена Сергеевна проводила гостей. Ничего красивого уже не было. На столе стояли измазанные тарелки, лежали почерневшие ножи и вилки, в рюмках темнело недопитое вино. Ковровая дорожка на полу сбилась.

Она начала было собирать тарелки, но со звяканьем поставила их и опустилась на стул…

Дмитрий Всеволодович посмотрел вопросительно. Он полулежал на диване в белой рубахе, пересеченной по бокам подтяжками. Его бледноватое лицо с морщинками на лбу, с седеющими висками, было усталым и расплывшимся.

«Вот и весь праздник», — подумала Елена Сергеевна и с нотками раздражения сказала:

— Тебе совсем нельзя пить… Опять мешки под глазами и весь постарел сразу.

— Не сразу, не сразу, матушка, — усмехнулся Дмитрий Всеволодович. — Зато ты так расцветаешь, что Лева с тебя глаз не сводит.

— Фу! — с сердцем сказала Елена Сергеевна, вставая. — Как тупо ты остришь! — и снова стала собирать посуду.