— Хватит бы вам уже ругаться, — посоветовала Варя. — Надо как-то мирить. Слово-полслова, и вы пошли — и уже цапаться! Ай, я так не могу.
За окном кто-то хлопает мокрой калиткой, и по потолку пробегают две тени.
— Спрячь, кума, стаканы, — говорит Мотька Толстая. Она ставит их на подоконник, прикрывает занавеской.
— Обедаете? — спрашивает любопытная Устенька. — Здравствуйте!
За ней прикрывает дверь Мотька Черненькая, плотная, не в пример Устеньке, женщина с разросшимися мужскими черными бровями, породистым носом и маленькими глазками. Заметив Мотьку Толстую, чувствует неловкость, не надумает, как повести себя. Устенька и Мотька Черненькая подруги, и Мотька Толстая не рада, что они вместе: ей так и кажется, что они только что судачили о ней, и она уже готова наговорить им что попало.
— Ты подумай-ка! — заговаривает суетливая Устенька для начала, оставив подружку у порога, проходит вперед, мостится на стуле. — Дожди и дожди, поть они. Ой, грязи я тебе понанесла!
— Ладно уж, — говорит за Варю Мотька Толстая, не поднимая глаз. — Молодая, вымоет.
— Да хоть и так. Пенсионерка, делать-то нечего.
— Проходи, Моть, — приглашает Варя Мотьку Черненькую, — чо стала, ровно ругаться пришла.
— Да мы пойдем сейчас.
— У них там профсоюзное собрание на дому! — поддевает Мотька Толстая.
Замолчали. Мотька Толстая достала флакончик с табаком. Устенька хватилась рассматривать Варину обстановку, будто и не бывала у нее никогда.
— Ты чем сегодня занимаешься? — спросила ее Варя.
— Ничем. Так день прошел впустую. Встала, как раз ко мне из Ересной свои пришли. Поговорили, туда-сюда — время уже двенадцать. А тут и почту принесли. — Устенька вытащила платочек, прослезилась.
— Чо такое?
— Ой, не говори! — отчаянно махнула Устенька. — Сын у меня женился! Сдурела наша улица, один за другим. Не писал, не писал, а тут на тебе вот! «Мама, поздравь меня». Хоть бы спросил: мама, так и так, прошу благословения. Я бы, конечно, не отказала, пусть только хорошую выбирает, ему жить — не мне. Дорого то, что матери с отцом поклонился бы, ведь это из веку так идет. Посидела, поплакала, кума Мотька вот зашла. Пойдем, говорю, к Варе.
— Радуйся, а ты плачешь, — подбодрила Варя.
— Передай ему, — сказала Мотька Толстая, — что я больше всех его свадьбы ожидала. Хотела, скажи, гитару подарить.
— Да уж приедут — соберу компанию. Лишь бы жили. Нонче ж молодые, знаешь, как живут. Загорится — не подумал, что она за человек, можно ли, нет с ней, вбухался и расписался. А через неделю кто куда. Я уж и сама думала: как выберет себе, так все денежки ухокаем на свадьбу, всех созовем. А оно вон как. У Зайчихи, видишь, как хорошо.
— Жених-то ничего? — спросила Варя. — Я и не видела. Они проходили как-то, я в окошко глянула в спину.
— Какая невеста, такой и жених, — сказала Мотька Толстая.
— Мне тоже не поглянулся, — согласилась Устенька. — Сидит, как немой ровно. Мой бы Витька…
— Твой бы и подраться успел, — сказала Мотька Толстая.
— Ты уж сиди, кума, не подковыривай!
— Да, детки, детки, — перебила их Варя, — ро́стишь, ро́стишь их, а они поднялись на ноги и улетели из твоего гнездышка.
— Бежит время.
— Моему уж до пенсии два года осталось. Кума, твой с какого года? — спросила Устенька Мотьку Толстую.
— С восьмого.
— Тоже немного.
— Хватит еще.
— Кто ж меня, Устенька, будить тогда возьмется? — сказала Варя. — То, смотришь, еще радио не говорит, а твой уже кричит под ставнями: «Варя, вставай, проспишь!»
— Все равно! Все равно и на пенсии не будет лежать. Да, а сегодня он у меня задержался. Станки новые пришли, работы много. Подумать только: весь завод на одни кнопки перейдет. Я спрашиваю: а чо ж людям тогда делать? В карты гулять? Найдут, говорит.
— Он у тебя как жук, — сказала Варя, — все-е копается. Встанешь зимой, смотришь: всем дорожки пооткидывает.
— Он у меня такой, — радуется Устенька. — Ом у меня и смолоду такой. И на фронте был, так, говорит, как передышка, не знаю, куда руки девать: хочется повертеть что-нибудь. Так он кисеты бойцам вязал! Он у меня такой.
— Да-а, — сказала все время молчавшая Мотька Черненькая, — а сегодня ведь Девятое мая. По радио передали: в Москве салют будет.
— Смотри-ка, как время прошло, — удивилась Устенька. — Скоро двадцать лет, а кажется, недавно война была.
— Недавно! — сказала Мотька Толстая. — Сталин уж десять лет как помер.
— Он в каком месяце помер? — спросила Варя.
— В марте, — ответила Мотька Толстая. — Пятого. Я почему хорошо помню: они с моей сестрой в один день. Хоронили — раскисло все…
Варя вздохнула.
— А я вот так сижу частенько, — сказала она, — и думаю: а чо, если мой Димитрий живой? Прислали тогда похоронную: «Пропал без вести». Мало ли их тогда присылали, было там время искать кого, когда что ни день, то слышишь по радио: «Вчера после долгих боев оставили…» И на другой день оставили… Кто-то же рассказывал, что вертаются наши помаленьку оттуда. Думаю, а может, и мой там? Попал в плен да так и застрял. Еще чего доброго женился на нерусской.
— Да нет, он бы сказался.
— Да нет, конечно, это уж я так. Как я его знаю, так мне кажется — он такой, что не стерпел бы. Где бы ни был, а обязательно послал бы весточку. Писал тогда: «Варя, проходил я через нашу деревню, где мы с тобой гуляли в молодости, всю спалили немцы, один тополь у нашего дома. Вот, дай бог, победим, свожу тебя на родину, давно ты там не была». Свозил.
— А кто и остался, — заметила Мотька Толстая.
— Ну, это уж не дай бог. Променять, как говорится, свою родину на чужую сторону. Это уж надо без сердца родиться. Как вон в песне раньше пели: «Мне родину, мне милую…»
— Мне рассказывала, — оживилась Устенька, шумно потягивая носом. — Все звать забываю, поть она… Соня ли, Тоня ли, поть она. Да еще… тьфу память, вокруг рота мотается — не могу вспомнить!
— Кто?
— Да хохлушка, возле базара живет, у нее еще сын на целине.
— Мару-у-уся!
— Во-во, Маруся! Насилу вспомнила, поть она… Так она рассказывала: мужик-то у нее нашелся!
— Да ну?
— Надо же…
— На Севере отбывал, — продолжала Устенька.
— По-одумай ты…
— Тоже, говорила, сколь пережила, а оказалось, что он и невиноватый. А сердце, говорит, все равно чуяло. Все, говорит, думала: не мог он погибнуть!
— Ну, а как же!
— Чо ж ты хочешь.
— Родные ведь…
— Вот и я, нет-нет да и разгадаюсь, — сказала Варя, — а может, и с моим так?
— Да! — не кончила своего Устенька. — Сердце, говорит, чуяло! И с тех пор, говорит, никаким цыганкам не верю!
— А то цыганки не врут! — сказала Мотька Толстая. — Я тебе ворожу, я ж все подряд брешу!
— Ты… Какая ты цыганка?
— Чо! Только что кожа не грязная.
— Ой, кума! Начала уже! — остановила ее Мотька Черненькая.
— А ты, кума, сиди, не фыркай! Я на тебя крепко обиделась.
— За что? — краснея спросила Мотька Черненькая. — Я уж и забыла.
— Забыла она.
— Ты ведь тоже хороша: лишнего не перемолчала.
— Мне простительно: я часто на свадьбах гуляю.
Все засмеялись.
— Магарыч с тебя, — сказала Мотька Толстая. — Без магарыча не мир.
— Я уж вам налью, — поспешила Варя, радуясь, что они заговорили. — Я купила на праздник, думаю, зайдет кто, выпьем за Димитрия. Давайте присаживайтесь, сегодня День Победы. Пусть им будет хорошо там, им не пришлось порадоваться, так нам хоть не ругаться. Лежит там и не знает, что о нем тут разговаривают, каждый год поминают.
Варя заплакала, а за ней и все заплакали. На минуту их как-то очень сблизило, и все они подумали о своем горе, о прожитой жизни.
— Ну, давайте, — сказала Устенька. — Пусть уж дети наши не знают этого. Не дай бог. Давайте по всей.
— Ладно, Варя, — сказала Мотька Черненькая, вытирая слезы, — теперь уж не выплачешь. Брось плакать. Видно, нам с тобой суждено было.
— Да-й, обидно: у них с Устенькой мужики, а мы с тобой… Я так и перебивалась одна, у тебя хоть и второй, хоть и привыкла сама, да детям не нужен. А с другой стороны, какой-никакой он у тебя, а все же мужик, одна семья. Ты его не ругай зря, он еще ничего мужик.