К нашему счастью, путь только что был восстановлен ремонтными рабочими, и эшелон проследовал без задержки.

Много времени уходило на «проталкивание» эшелона почти на каждой станции. Часто на путях стояли составы без паровозов. Приходилось отцеплять свою «овечку» и с ее помощью переводить составы на другие пути, а затем уже ехать дальше. Все это требовало непрестанной беготни, переговоров с железнодорожным начальством.

Но самая большая потеря времени случалась несколько раз из-за топлива. Приезжаем на станцию, узнаем, что угля здесь уже год не видят, а дров нет. Пока дрова в тендере есть, решаем ехать до следующей станции. Добираемся до нее, а там не только дров, но и воды не наберешь: водокачка взорвана. Воду носим ведрами из ближайшего колодца. Приходится, используя последние остатки топлива, ехать дальше, останавливаться в лесу и добывать пищу для ненасытной «овечки». Затем поезд трогается, и едем дальше, все вперед и вперед…

К исходу четырнадцатых суток в золотящейся от солнца дымке показалась долгожданная Москва. А вот и товарная станция Северного вокзала.

Неожиданно появился фотограф и стал снимать наш эшелон. На мой вопрос, кто он и для чего производит фотографирование, он ответил:

— Приказано! ВЧК!

Выставив охрану эшелона и договорившись о выдаче пайка омским чекистам и железнодорожникам, еду на Лубянку, 2. Стучусь в ту же заветную дверь.

— Войдите…

Дзержинский, в новой, свободной, туго подпоясанной гимнастерке, высокий, подтянутый, веселый, встречает меня улыбкой.

— Здравствуйте, Уралов! Как вы доехали? Вы что-то быстро прибыли. Наверное, торопились, соскучились по Москве?

— Скучал, Феликс Эдмундович… А как доехали, разрешите доложить подробно.

Я рассказал, как собирали хлеб, подготовили эшелон омские железнодорожники, как написали на каждом вагоне не «Владимиру Ильичу Ленину», а просто: «Ильичу», вспомнил о напутственных и прощальных словах рабочих.

Феликс Эдмундович, придвинувшись ко мне ближе, слушал молча. Лицо его светилось любовью к этим далеким людям.

— Значит, именно чекистам поручили омичи довезти по трудной дороге и передать Владимиру Ильичу подарок? — спросил Дзержинский.

— Да, Феликс Эдмундович. Они даже не послали специальной делегации. Мне сказали, доверяем, мол, нашим чекистам. Пусть расскажут обо всем Ильичу…

— Мы доложим все… Обязательно все… — воодушевленно отозвался Дзержинский и, обращаясь ко мне, добавил: — Вы лично и расскажите все Владимиру Ильичу…

Затем речь пошла о положении дел в Сибирской ЧК. Я доложил самое главное: о создании чекистских аппаратов и укреплении их партийными кадрами, о рассмотрении дел пленных колчаковцев, о ликвидации банд и подавлении кулацких восстаний, о раскрытии и обезвреживании белогвардейских организаций и шпионских гнезд… По репликам и замечаниям Феликса Эдмундовича, его интересу к определенным деталям я понял, что Дзержинский полностью в курсе дела в Сибири. Его мысли, высказанные в форме товарищеского обсуждения, раскрыли новые задачи чекистов в Сибири и на еще не освобожденном Дальнем Востоке.

Перед моим уходом Феликс Эдмундович достал длинный пакет и вынул четыре большие фотографии. Улыбаясь, он спросил:

— Узнаете?

На двух одинаковых снимках был запечатлен паровоз «овечка» нашего эшелона и я, выглядывающий из окна площадки паровоза. На двух других снимках во всю длину сняты вагоны состава с хорошо видной на каждом надписью: «Ильичу»… Фотограф ЧК работал оперативно.

— Владимиру Ильичу подарите, — ласково сказал Дзержинский. — И себе возьмите на память.

На второй день Дзержинский позвонил мне и попросил, чтобы я пришел в Кремль к Ленину к 7 часам вечера. Весь день я волновался, ожидая предстоящей встречи с Ильичем. Хотелось как можно лучше осветить ему обстановку в Сибири после освобождения ее от колчаковщины, передать настроение омских рабочих и их безграничную любовь к руководителю Советского государства…

Кремлевские куранты гулко отбили семь ударов. День кончался, и Зал заседаний Совнаркома был тих. Лишь за небольшим столом, рядом с кабинетом Ленина, сидел управляющий делами, высокий, спокойный Николай Павлович Горбунов.

— А, прибыл! — произнес Горбунов, увидев меня. Взглянув на часы, он сказал подбадривающе: — Ну, пойдем… — Он тихо отворил дверь и сказал, не заходя: — Владимир Ильич, к вам из ВЧК…

Мне до этого приходилось встречаться с Владимиром Ильичем, разговаривать мимолетно. Последний раз это было год назад. Но в кабинете Ленина я впервые. Чувства волнения и радости охватили меня.

Бросилась в глаза широкая комната, два бледных от вечерних сумерек окна справа, слева — молочно-белое пятно высокой изразцовой печи, а посредине, на письменном столе, светит лампа со стеклянным нежно-зеленым грибом абажура. В нескольких шагах от меня, склонившись над столом, Ленин.

Ильич поднимает голову. Чуть прищурив глаза, вглядывается, узнает:

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Уралов!

Эти слова он говорит, уже вставая из-за стола, идя навстречу. Он протягивает руку. И я ощущаю ее сильное пожатие.

— Садитесь, пожалуйста! — говорит Ленин, показывая на обшитое кожей кресло слева от стола.

Ленин уже сел на свое место, повернулся ко мне вполоборота:

— Ну-с, что скажете, товарищ Уралов?

План моего доклада куда-то исчез. И я начал с того, о чем и не думал говорить:

— Владимир Ильич! Я ведь только приехал… И потому с опозданием от омских железнодорожников и сам поздравляю вас с днем рождения… Крепкого-крепкого здоровья желаем вам…

Живое лицо Ленина каждой черточкой передавало его внутреннее состояние, и было видно, что начало разговора несколько удивило Ильича. Но я все-таки продолжал:

— Вместе с группой товарищей, чекистов, мы прибыли специальным поездом, отремонтированным во время субботников… Поезд омские рабочие прислали вам в подарок. Это эшелон с хлебом, двадцать вагонов пшеничной муки…

По мере того как я говорил, лицо Ильича согревалось. Видимо, Дзержинский, сказав о приезде представителя ВЧК в Сибири, умолчал о подарке рабочих, чтобы доставить Владимиру Ильичу неожиданную радость.

— Вот, Владимир Ильич, вам фотографии паровоза и эшелона, сделанные уже в Москве… Вот он, этот состав, прошу ваших указаний, что с ним делать…

Ленин положил фотографии на стол перед собой. Склонился над ними. Глаза Ильича потеплели. Он о чем-то думал. Может быть, о ручейках хлеба, которые, сбегаясь по граммам и фунтам с пайков омских рабочих, стекались в поток, в тысячи пудов, привезенных сюда, в Москву. Может быть, о руках, с особой тщательностью и без всякой корысти готовивших состав в дальний путь. Может быть, о чекистах, которым ведь не зря в трудный путь доверили свой эшелон рабочие…

— Так вы, товарищ Уралов, спрашиваете, что с эшелоном делать? Уж не думаете ли вы, что омичи такие простаки и не знали, как мы поступим с хлебом?.. Хлеб надо разделить поровну на три части: детям рабочих Москвы, Питера, Иваново-Вознесенска.

— Будет сделано, Владимир Ильич! — радостно ответил я.

Меня обожгла мысль о том, что круг замкнулся: волна сердечного тепла омских рабочих дошла до Ильича, чтобы через его сердце дойти до московских, питерских, иваново-вознесенских рабочих.

Ленин наклонился вперед, ближе ко мне.

— А когда вы прибыли из Сибири? — спросил Владимир Ильич.

— Вчера…

— Значит, вы еще совсем тепленький, свежий, сибирский?

— Выходит, так…

— Как там с хлебом? Каково общее продовольственное положение? Как относится к Советской власти крестьянство — бедняки, середняки? — начал задавать вопросы Ленин.

Особенно подробно интересовался Ильич вопросом о сибирском хлебе. Хлеб, хлеб, хлеб! Много ли осталось от прошлых лет? Можно ли в Сибири создать большие государственные запасы хлеба?

Я подробно отвечал. Мне было понятно, что Владимир Ильич хорошо знает продовольственную обстановку в Сибири, но хочет еще раз проверить свои данные.

О колчаковцах Ленин спрашивал в прошедшем времени. Эта опасность миновала.