— Вполне, товарищ полковник!
— Обрадовался, как будто сам получил благодарность… А что, Сергей Николаевич, у тебя вроде бы и без Зимина неплохо получается?
— Я без него не живу, пяток раз на день спрашиваю себя: а как бы в этом случае поступил майор Зимин?
Владимир Дружинин
„ОСТ — ВЕСТ“
Повесть
ОБЫКНОВЕННОЕ УТРО
День начался обычно, если не считать того, что накануне Калистратову вырвали два зуба, — два, да еще спереди. Он подошел к зеркалу и ахнул — так изменилось его лицо, так чуждо скалилось.
Изучив себя в зеркале, Викентий Лукич несколько успокоился, — изъян, может быть, не будет очень бросаться в глаза. Если следить за собой…
Час спустя, дожидаясь поезда из-за рубежа, он играл с таможенниками в козла, и никто из них ничего не сказал по поводу зубов. Не заметили или делают вид? Правда, Калистратов разговаривал, почти не разжимая рта.
За окном приграничной станции все до скукоты знакомо, — темный столб с белыми изоляторами, точно верба, розовая тряпка, повисшая на проводе, неведомо откуда взявшаяся, трехэтажный дом на фоне леса. Два верхних окна всегда закрыты, а ниже этажом крайнее окно слева опять распахнуто, несмотря на стужу, удержавшуюся до начала мая. Там показалась молодая женщина в синем свитере. Викентий Лукич мог бы перечислить все кофты, платья, блузки, которые видел на ней, хотя запоминать их не было никакой необходимости.
Между домом и лесом всунулся кусочек озера. Тусклый язычок воды не смеет шевельнуться, приплюснутый мглой.
Зрелище воды неизменно напоминает Калистратову рыбалку. Где-то за пестрой лентой костяшек, вытягивающейся на столе, жирно блеснул здоровенный судачище, пойманный позавчера.
Майор первый кончил играть — даже раньше обычного, потому что холодная сырость, проникшая в здание, буквально давила на плечи. Ни грохот костяшек, ни возгласы игроков не отогнали ее. Захотелось встать, размяться. Он подумал, что и солдаты, верно, нахохлились, засиделись, — ведь на всех действует эта проклятая сырость запоздавшей весны, дыхание только что стаявшего снега.
Надо выйти, проведать…
Он отыскал их, оторвал от батарей парового отопления, расшевелил шуткой. Тяжелая погода вызывает сонливость, а вместе с тем и небрежение.
До границы тут метров триста. Разделяет два государства речонка, вязнущая в чащах, в болотах, жалкая речонка, очень уж невзрачная для международной своей роли. Густые хвойные заросли глушат стук колес, и грудь тепловоза, расчерченная красными полосами, вырывается из леса внезапно.
Сквозь толщу тумана сочится мелкими каплями дождь. А у проводника Ивана Фирсовича уже готов чай… Эта мысль, неожиданная и непозволительная в последние минуты перед поездом, заставила Калистратова улыбнуться. Никто так не заваривает чай, как Иван Фирсович, старый приятель, ветеран на трассе. Сейчас он уже, верно, надел роговые очки, форменную фуражку и направляется в тамбур, чтобы открыть дверь. И будет издали кивать майору, звать к себе, а из вагона пахнет теплом и духом несравненного чая.
Наряды уже на перроне, на исходных позициях.
Так закончилось это ничем не примечательное утро, за которым последовали три часа досмотра, во многих отношениях необычного.
ЧАС ПЕРВЫЙ
Это так же неизменно, как железнодорожное расписание, — округлая фигура проводника, излучающая домашний уют, его чуть глуховатый, неторопливый басок.
— Добрый де-ень, Викентий Лукич!
Сегодня что-то в голосе, в выражении лица настораживает майора.
— Добрый, — откликается он. — Порядок полный?
Таков обычный обмен приветствиями, но сегодня Калистратов почти уверен, — проводник вместо ответа дернет дверь служебного купе, кивком попросит зайти. Так и случилось.
— Вот, Викентий Лукич… Опять эта мерзость…
Чужая, хрусткая бумага, чернота плотных печатных строк. Буквы русские и, однако, не наши, неприятно угловатые, острые.
«Дорогой друг! Прочти это, и ты поймешь, где твое место. Оно в рядах благородного воинства, готового бороться за свободную Россию без красных…»
— Кто? — спрашивает майор. — Та старуха?
В чем душа держится, а упорна, как бес. На той стороне, на вокзале, подстерегает советских туристов, вкрадчиво заводит беседу: мол, горько доживать век на чужбине, опостылело все. Просит взять скромный сувенир от чистого сердца и поклониться родной земле. Пакетик, перевязанный ленточкой, похоже — открытки. Худого и не подумаешь. И так как подарок преподносится напоследок, за минуту до отхода поезда, то развертывают уже в вагоне…
Одни выбрасывают листовки, другие сдают проводнику, рекомендуют обратить внимание на старушку, поставить в известность пограничников. А она давно известна, — бывшая графская экономка, деятельница разных эмигрантских общин и союзов.
— Нет, не старуха, Викентий Лукич.
— А кто?
— Вот именно, кто? Идемте, покажу вам…
Проверка уже началась, сержант Морошкин — долговязый, безмолвно вежливый — принимает паспорта, передает напарнику. Тот — одногодок, а кажется моложе лет на пять, низенький, веснушчатый и будто готовый подмигнуть или прыснуть, — держит паспорта истово, бережно, не спускает с них глаз.
— Одну пачку сюда сунули, Викентий Лукич…
Из ящичка, прибитого к стенке, проводник вынимает брошюру на английском языке «Женщина в СССР». Открыл, показал, куда вложили листовки.
— Дальше идемте…
Иван Фирсович тянет руку к другому ящичку. И там лежали листовки в брошюре «Города-побратимы». Да еще книжонка о прелестях «свободного мира», сочинение бывшего полицая, заделавшегося духовным наставником.
— Я уж, Викентий Лукич, научен опытом…
«Массированный набег какой-то, — думает майор. — Постарались, насовали до отказа».
— Народу много толклось… Нынче у нас густо молодежи. Ходьба взад-вперед…
«Одну-две пачки можно вставить на ходу, — размышляет майор. — Но тут же столько…»
Его отвлекает стук двери, открывшейся рядом. Великан Морошкин козыряет непринужденно, ловко. Майор любуется его красивыми, точными движениями. Молодец!
В купе один сухощавый, понурый юноша и два молодых бородача, будто два родных брата. Бороды темные, одинаково подстриженные. Четвертый пассажир — мужчина постарше, покрупнее. Высокий, очень чистый лоб.
Все смотрят на пограничников с любопытством.
Жесткие черные обложки, герб ФРГ. Морошкин, отобрав паспорта, закрывает дверь. Иван Фирсович, косясь на нее, сообщает:
— Делегация.
Ах, вот что! Калистратов уже предупрежден: делегация от разных левых партий и союзов. Начали путь в Кельне, побывали на слетах в Польше, в Финляндии. Теперь едут к нам. И у нас созван международный слет под лозунгами борьбы за мир, за европейскую безопасность.
Иван Фирсович вздыхает:
— Можно ведь и на них подумать…
Подозрительность отнюдь не свойственна ему, но ящички, откуда он выудил антисоветчину, — против этого купе и того, шестого…
— И там делегаты?
— Точно, точно, Викентий Лукич.
Из девяти купе шесть заняты делегатами. Публика разношерстная. И однако…
— Не хотелось бы на них думать, Иван Фирсович, — говорит майор. — Не хотелось бы…
— Я понимаю…
«Конечно, выйти ночью из купе и загрузить ящичек не трудно. Пришлому человеку труднее. Вложено было не наспех… Все это так, и думать об этом не возбраняется, но… В вагоне, во-первых, не одни делегаты, а во-вторых, проход по всему поезду свободный днем и ночью.
Словом, беспокоить делегатов нет оснований. Тем более, что начальство, предупредившее границу, велит проявить максимальное гостеприимство.
Враг, может, в другом вагоне, а возможно — давно сошел. Антисоветчина обнаружена, вот что главное. Иван Фирсович отличный хозяин своего вагона. Спасибо ему.
