— Решил писать рапорт об отставке.

Никитич молчал долго. «Возражения готовит поубедительнее», — подумал Петр Андреевич. Но никаких возражений прапорщик не подготовил, признался грустно:

— Я уже три месяца ношу такой рапорт в кармане, да все откладываю пускать в ход: то, думаю, пусть весеннее пополнение как следует приживется у нас, то вот — стеллажи на складе оборудую, а теперь до зимы отложил — надо же с дровами управиться, картошку выкопать.

— Годик бы поработал без меня, а, Никитич? Бабкину-то трудновато будет втягиваться — молод еще. А с тобой у него хоть о хозяйстве не будет душа болеть.

— Это верно. Придется отложить пока с моим рапортом. А вам нельзя откладывать — с сердцем плохие шутки… Правду сказать, рановато мы с вами износились…

— Зато у меня вон смена подросла. Я, к примеру, скоро дедом буду. — Эту новость Петр Андреевич сообщал бодреньким тоном, будто все это даже обрадовало его. — Скоро я тебя на свадьбу приглашу.

— Как так? — не понял Никитич.

— Обыкновенно, дней через двадцать сын мой…

— Са-анька? — не дал договорить Никитич. — Санька женится? Ну и дела-а-а…

А с крыльца заставы донеслась голосистая команда дежурного:

— Выходи строиться на вечернюю поверку!

Очень легко сходился с людьми Петя Жуков. Он был из числа тех парней, от которых так и веет спокойствием и добротой. Открытое, всегда веселое лицо, задорно вздернутый нос, усеянный веснушками, довольно толстые улыбчивые губы — вся его внешность была под стать характеру, уравновешенному и доброму. Для Жукова не существовало плохих людей, а были такие, которым надо помочь, чтобы стали лучше. Работу он не делил на приятную или роняющую мужское достоинство; деление было иное — полезная она или вредная для людей. Он всегда чем-то был занят и совершенно не переносил праздности.

Иные ребята, как тот же Киселев, одарены впечатляющими способностями — могут петь, играть на баяне, рисовать, плясать. Ничего такого Жуков не умел и не мог. Он был просто добрым и работящим. Таким вылепила его большая семья — он был средним из пятерых детей колхозного агронома. В большой семье этой, очень спокойной и дружной, ребятишки с малых лет и без всякого принуждения, а как-то играючи и незаметно для себя втягивались в работу, труд для них сызмала становился естественной потребностью… Когда дети этой семьи стали взрослыми, они всюду, без всяких на то внешних усилий, становились очень нужными всем.

Так произошло и с Петей Жуковым. Не успел он появиться на заставе, как сразу же избрали его секретарем комсомольской организации вместо демобилизовавшегося старшего сержанта Суконцева. У того был властный и довольно жестковатый характер — прежний комсорг не поручения давал комсомольцам, а приказания. Когда начальник заставы, посоветовавшись с солдатами и сержантами, предложил собранию избрать комсоргом Жукова, тот взмолился:

— Братцы, да какой же из меня комсорг? Тут вы легенды рассказываете о Суконцеве. Не смогу я держать вас в таких же крепких руках.

Ничего, смог. Правда, руки у него были не такие жесткие, как у Суконцева, но твердые. Еще не было случая, чтобы кто-то отказался выполнить поручение, хотя и давалось оно без нажима в голосе. Поначалу кое-кто пытался отказываться, но Петя Жуков все ставил на место простым вопросом:

— Ты хочешь, чтобы за тебя другие вкалывали, а ты в сторонке стоял?..

Именно Жукова попросил Зимин взять личное шефство над Киселевым. При этом рассказал ему о найденных окурках и о том, что Киселеву скоро придется держать ответ перед заставой. Но попросил до времени держать все это в тайне:

— Надо еще подготовительную работу провести. Понимаешь, Петро, хочется мне, чтобы Киселев вернулся на гражданку стоящим человеком, чтобы умел он жить среди людей…

Как известно, каждая суббота на заставе — праздник. Хотя это просто-напросто обыкновенный банный день. Любят баню пограничники, и если чем-нибудь хвастаются перед приезжими, то прежде всего «нашей банькой». И конечно же, «такой во всем погранокруге не сыщешь — парок мягкий, ласковый, а в то же время до костей пробирает!» Редко встретишь заставу, где найдется хотя бы один солдат, избегающий парилки. Даже городские ребята, привыкшие к кафельным домашним ваннам и носу не совавшие в парилку, к концу службы становились тонкими знатоками, уже неисправимыми любителями пара и веника. Так было и с Киселевым, который раньше о бане и представления не имел, а теперь иногда забирался на самую верхнюю полку.

Мастером по изготовлению березовых веников считался Петя Жуков — их так и называли «жуковскими». От распространенных повсюду веников они отличались не только аккуратно подобранными одна к одной веточками, а еще и особо витым держаком, который так и впаивался в руку.

— Ты, Женька, любитель помахать веником, — сказал он Киселеву. — Сходим-ка в лес, наломаем этой благодати.

— У нас же навалом их, на целый год хватит!

— Ребята любят свеженькими хлестаться. Сушеными еще зимой успеем напариться.

Киселев нехотя пошел за Жуковым в березняк. По пути еще раз попытался отговориться:

— Я же не умею.

— Научу. Я многих научил. Не такое это хитрое дело — связать веник.

Но оказалось не таким простым. Подался Киселев в глубину березняка, Жуков вернул его:

— Чего ты в глушняк ударился? Надо выбирать березки, которые со всех сторон на солнышке.

Подошел Киселев к березке, которая на солнышке. — и она не устроила Жукова:

— Не видишь — сережки на ней. Такими вениками только наказывать за провинность.

Когда наломали ворох пахучих веток, Жуков показал, как укладывать пучок, как делать витой держак. Только третий веник удовлетворил учителя. Жуков похвалил даже:

— Быстро освоился. Соображаешь!

Мало-помалу Киселев втянулся в работу — она и в самом деле оказалась не такой уж хитрой. Правда, пока он вязал один веник, Жуков за это время успевал положить в кучу не меньше четырех и успокаивал:

— Ничего, Женька, навостришься!

И у простенького этого дела, как у всякой работы, было удивительное свойство — затягивать человека. Уже приятно было Киселеву укладывать веточку к веточке, закручивать витой держак, туго стягивать его шпагатом. А еще приятнее было подержать готовый веник, помахать немножко, чтобы убедиться, хорошо ли лежит в руке. Хорошо лежит!

Петя Жуков подбадривал:

— Славно у тебя получается, Женька! Ребята спасибо скажут!

За нехитрой работой этой они разговорились и, как водится у солдат, вспомнили про свои семьи. Пете Жукову было кого вспоминать: дома остались два брата — один уже отслужил, тоже был пограничником, другой будет призываться нынешней осенью; две сестренки — одна в школу ходит. Второй сестрой, которая на полтора года младше его, Петя очень был недоволен:

— Замуж приспичило ей выходить. А договаривались: свадьбу играть, когда я со службы вернусь. Несолидный народ девчонки!

— Счастливый ты! — вырвалось у Киселева.

— Великое счастье! Вон сестренка не держит слова перед братом.

— Все равно счастливый — братья есть, сестренки.

— Нашел счастье — переживанья одни!

— А мне вот не за кого переживать. — Киселев затягивал шпагатом держак веника. Так сильно затянул, что шпагат не выдержал и порвался.

— Конечно, ненормально, когда без братьев и сестер, — поддержал Жуков. — Тоскливо. Не с кем словом перекинуться. С родителями не обо всем поговоришь… Зато в детстве тебе куда как хорошо было. В нашей семье так конфетки и те надо было делить на пятерых. А тебе все одному доставалось.

— Нашел чему завидовать! — мрачно отозвался Киселев. — А ты знаешь, что это такое, когда вокруг тебя двое родителей да четверо бабок и дедов пляшут? Целый хоровод с утра до вечера. Противно!

— Чего уж хорошего…

Так говорили они, то споря, то соглашаясь, и незаметно сближались. Кто бывал среди солдат, замечал, наверно: со всеми на заставе или во взводе солдат в добрых отношениях, а дружит с одним или двумя, сердце его раскрыто только избранному. Без друга никак нельзя, с ним не только поговорить, но и помолчать вместе приятно. Только ему можно доверить самое тайное, самое сокровенное. Частенько это неосознанное влечение друг к другу связывает людей на всю жизнь.