— Домой, товарищ капитан первого ранга? — спросил шофер, надевая бескозырку.

— Куда же еще? И так жена пилит, что ночевать только прихожу.

Когда машина остановилась у КПП, шофер сказал:

— Товарищ капитан первого ранга, возьмем троих матросов, вон у КПП стоят. Им на совет рационализаторов в Дом офицеров надо, нам по дороге.

— Добро, — ответил Озеров и сердито добавил: — Да только на обратном пути не вздумайте девчат катать.

— Что вы, товарищ капитан первого ранга, разве в такую погоду по пути подбросить…

— Ладно, знаю, всегда обоснования найдете. До свидания, Михаил Алексеевич. Да, а как пес после качки, не сбежал с корабля?

— Он, Сергей Сергеевич, уже давно решил у нас служить сверхсрочно до конца своих дней, — отшутился Изотов и вышел из машины.

Лил дождь. Асфальт блестел, как поверхность канала. Шумели, роняя листья, деревья. Светились окна клуба, казарм, ДОСа. За пеленой дождя в промозглой тьме переливались стояночные огни кораблей. За ними был мрак, и только чувствовалось, как широко и грузно дышит море.

Натужно ревя винтами, «ИЛ-18» нехотя оторвался от земли, ушел в небо. Мягко щелкнув, спрятались в гнезда шасси.

Никита Скворцов невесело усмехнулся. «Прах сей земли мы отряхнули с ног». Он приник к иллюминатору, ощутил щекой прохладную, гладкую поверхность стекла.

Земля, которой он отдал эти месяцы своей жизни, медленно поворачивалась внизу, как подробная, искусно сделанная топографическая карта. Земля песков, каналов и гор.

Самые счастливые месяцы в жизни и дни кошмара, волчьей тоски…

Никита изо всех сил пытался приучить себя не думать о Татьяне, запретил себе это.

Но сейчас воспоминания неудержимо нахлынули на него, затопили. Стиснув зубы, Никита барахтался в них, судорожно пытаясь нащупать спасительный островок иных, не связанных с Татьяной мыслей. Вскоре он понял — бесполезно, ни о чем другом не думалось, просто не получалось.

Самолет сделал плавный разворот и лег курсом на Каспийск. Там будет посадка, следующая — в Харькове, а оттуда уж рукой подать до Ленинграда. Все точно так, как было совсем, кажется, недавно, только летит Скворцов в обратную сторону, и летит один.

Многовато все-таки восемь часов лета. А тогда они промелькнули как один миг, и почему-то всю дорогу Татьяна и он хохотали как сумасшедшие. Им даже сделали по этому поводу замечание. Желчный сухолицый старикашка закричал вдруг, что их смех звучит издевательски во время такого серьезного дела, как полет на аэроплане.

Так и сказал «на аэроплане».

Никита с недоумением взглянул на него и увидел, что старичок смертельно боится, — лицо его казалось костяным от ужаса. Татьяна тоже поняла это. Она повернулась к старику и мягко сказала:

— Вы не бойтесь. «ИЛ-18» очень надежный самолет. Все будет хорошо, долетим.

Старик вымученно улыбнулся, благодарно кивнул и закрыл глаза.

Потом в ресторане Харьковского аэропорта Никите подали совершенно сырого карпа. Татьяне нормально зажаренного, а ему такого, что, казалось, ткни в него вилкой, и карп запрыгает на тарелке. Мысль об этом так рассмешила обоих, что прибежал обеспокоенный официант. Несмотря на заспанный вид, чувство юмора в нем не дремало. Нимало не смутившись, он схватил Никитиного карпа и серьезно сказал:

— Этот нехай еще поплавает, он же живей живого, а вы его вилкой в бок. Счас отбивную принесу. Свинячью.

— А хрюкать она не будет? — спросил Никита.

— Не, — ответил официант, — она вже отхрюкалась, бедолага.

— Он из лиги защиты животных, — сказала Татьяна.

— А неплохая находка для рекламы — котлета с поросячьим визгом, — сказал Никита.

— Бр-р, — поежилась Таня, — кто же станет есть такую котлету?!

Так они острили еще несколько минут, но тут объявили посадку, и пришлось от отбивной отказаться.

Почему в горе память так беспощадна…

Почему помнится самая малая мелочь, каждый жест, слово…

Когда самолет приземлился в Алиабаде, Никита от голода щелкал зубами, как волк.

Несмотря на весну, на то, что Средняя Азия занимает первое место в стране по количеству солнечных дней, было очень холодно, дул резкий пронизывающий ветер.

Пока выгружали багаж, Никита с женой подошли к величественному толстому шашлычнику.

Нанизанные на шампуры, шкворчали, истекали соком невиданно аппетитные шашлыки. Жарились они на саксауловых дровах, и терпкий, душистый дым этого знаменитого дерева пропитывал мясо, делал его еще вкуснее.

Никита мгновенно съел два шашлыка. Он ел так аппетитно, что Таня не выдержала, присоединилась к Никите.

— Что это у вас так холодно, отец? — спросил Никита. — Средняя Азия называется!

Шашлычник важно покачал головой и как величайший секрет сообщил:

— Этим году Сибир на ремонт закрылся. Холодно.

Так началась самостоятельная семейная жизнь Никиты и Татьяны Скворцовых.

С Татьяной Никита познакомился в бассейне. В то время он приходил туда уже не плавать, не тренироваться, а просто так, по старой памяти — купаться.

Он любил влажный, парной воздух бассейна, глухие звуки голосов, плеск воды, даже неуловимый и устойчивый запах хлорки, который неистребимо присутствовал во всех закоулках этого огромного здания.

Все детство и юность его связаны были с бассейном — ходил он туда с десяти лет. Тренировался истово, фанатично, добился первого разряда, а дальше заколодило, результаты не улучшались, и Никита стал охладевать к плаванию.

Техника у него была, было желание, но не хватало силенки. И тогда добрый и мудрый Анатолий Иванович Пчелин отлучил его на полгода от воды, заставил заниматься самбо, надеясь, что Никита, накачав немножко мышцы, вернется.

Тренер ошибся. Азарт борьбы, упоение первых, сравнительно легких побед захватили Никиту всерьез. Он был тощ и легконог, с хорошо поставленным дыханием и развитым плечевым поясом. Борьба давалась ему легко. А тут подошло время призыва в армию, и Никита попал в воздушно-десантные войска. Почти все ребята из его секции очутились в одной части. И началась жизнь всерьез — размеренная, до предела заполненная тренировками, учебой, стрельбами — суровая солдатская жизнь.

Никита снова приник к иллюминатору, разглядел спичечные коробки домиков, прямоугольники распаханных полей, узкую извилистую ленту реки.

Все было привычно и знакомо.

Он усмехнулся, вспомнив удивительные метаморфозы, происшедшие с его товарищами в день первого прыжка с парашютом.

В тот день будто незримая черта разделила их — большинство, которое сумело преодолеть себя, свой страх, и нескольких неудачников — ошеломленных, испуганных яростным сопротивлением своего такого привычного, такого, казалось, знакомого до той поры тела; впервые обнаруживших, что в них живет слепой, свинцовый страх перед высотой.

На ребят жалко было глядеть — съежившихся, прячущих глаза, недоумевающих.

Возбужденный, горячечно болтающий Никита, только что переживший ужас падения в пустоту, в никуда, а потом — все блаженство плавного спуска, когда вокруг неслыханная прежде тишина и хочется орать, петь, дурачиться, увидел вдруг трех своих товарищей, понуро выходящих из приземлившейся «Аннушки», таких несчастных, потерянных, что при взгляде на них защемило сердце.

И Никита, и остальные счастливчики притихли, опустили головы. Особенно жалок был Витька Норейко — здоровенный парень, борец, заводила, весельчак, нахалюга.

Еще предыдущим вечером, последним перед прыжком, когда большинство ребят притихло, прислушиваясь к себе, мучительно боясь неведомого завтра, Витька ходил по казарме гоголем, похохатывал, хлопал увесистой лапищей по плечам.

— Трясетесь, бобики?! — грохотал он. — Что же с вами завтра будет? Товарищ старшина, штаны запасные полагаются, если грех случится?