Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению мелодию.

Кто-то нехотя скомандовал:

— Встать!

Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:

— Слышали, товарищ майор?

— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?

— Очень даже хорошо помню. Здорово играл. Но далеконько ему до Киселева!

— Что правда, то правда.

На скамейке курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях прапорщика Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.

Что сейчас исполнял Киселев — и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося прапорщика…

Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными сияющими глазами. Петру Андреевичу подумалось: союзники, эти брат и сестрица; наверное, и у дочери есть на примете дружок… Что ж, и у детей, ставших взрослыми, со временем должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — матерью, чьей-то женой…

До самой вечерней поверки играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали каждый о своем. Но появился на крыльце горластый дежурный и объявил:

— Киселев, Ухов! Через десять минут в наряд выходить!

Замолчал баян, опустели вскоре скамейки курилки.

Благовидов совершенно официально пригласил майора Зимина заглянуть на вещевой склад. Лирически настроенный Петр Андреевич никак не предполагал, что хозяйственный Никитич именно сейчас возобновит скучный разговор, начатый еще в начале мая и тогда же прерванный до лучших времен. Благовидов широким жестом обвел забитые разным добром полки стеллажей, на короткий миг задержал указующую руку на пустой стене, возле которой были уложены довольно высокой горкой мешки с мягкой рухлядью.

— Дальше тянуть нельзя, товарищ майор, — мрачно сказал Никитич. — К ответу притянут не только меня, но и вас. Вещи мнутся, слеживаются, портятся.

В переводе на обычный язык указующий жест прапорщика имел такой смысл: стеллажей на складе мало, и все они забиты; дополнительные полки можно соорудить возле этой пустой стенки; прошу на несколько дней выделить солдата, который может держать в руках топор и рубанок.

— Ведь ты же не на луне живешь, Никитич: люди сейчас новую КСП строят.

— Пусть строят. Разве я возражаю? Из-за одного человека стройка не сорвется. А тут добро портится. Ведь сами же обещали: не позднее июля. Через день июль кончится. А там осень подойдет, картошку надо копать, к проверке готовиться. А потом, глядишь, и зима нагрянет. Зимой-то не больно потюкаешь да построгаешь.

— Не завтра же нагрянет твоя зима! Экий ты, право! Потерпи денек-другой.

— И минуты не могу терпеть!

Петр Андреевич пустил в ход последний аргумент, Сказал укоризненно:

— Разве хорошо это — брать за горло, когда такое славное настроение?

Круглое лицо прапорщика расплылось в улыбке:

— Попробуй подступись к вам, когда плохое настроение! Нахватаешь шишек.

— Ну, пойми ты меня, Никитич, ведь не каприз же тут мой. Людей не хватает!

— А их всегда нехватка. Третий десяток служу на границе, и нужных людей всю дорогу не хватало. Я ведь не прошу дать мне Жукова или Ухова. Понимаю — они на этой стройке КСП очень нужны и даже незаменимы… Я тут разнюхал, Петр Андреевич: второй наш повар, Власов, очень даже неплохо кумекает в столярном деле. Вот я и прошу его выделить, когда он на кухне не занят.

— Власов — столяр? — искренне удивился Петр Андреевич. — Спасибо, нужного специалиста обнаружил. Раз это твоя находка, я не буду возражать, бери себе Власова, — покладисто согласился Зимин. — А не откопаешь ли ты еще один талант: позарез нужен маляр.

— Есть такой специалист на примете, и даже с дипломом. Только мне и признался в добрую минуту. А раньше скрытничал, хитрец, опасался, что в строители зачислят, — парню хотелось на заставу.

— Молодец, что скрытничал! Нам надо все окна и двери на заставе покрасить. Вчера разговаривал с нашими шефами, обещали хорошей краски подбросить. — И помахал пальцем перед глазами: — Ты смотри у меня, Никитич, только не проговорись в отряде нашим тыловикам. Народ шустрый — и маляра заберут, и краску ополовинят!

— Ну-у-у, Петр Андреевич! Даже обидно такое слышать от вас! Я и сам присматриваюсь, чем бы у тыловиков разжиться про запас… Как же можно старому хозяйственнику проговариваться?

Разговор этот завершался уже не в складе. Они сидели на приступочках возле него, покуривали, посматривали на опустевший заставский двор. Часто так они сидели вечерами на этих приступочках, вели неторопливые разговоры и о хозяйственных делах и на разные житейские темы — старым сослуживцам было о чем поговорить в эти часы, когда догорал длинный и всегда хлопотливый день. Иной раз беседы эти кончались крупным спором, начальник заставы и старшина расходились по домам во взаимном неудовольствии.

Так могло быть и сегодня, раз уж припомнил прапорщик об этих самых стеллажах. Но молодец — обнаружил среди солдат еще одного столяра, а вдобавок еще и маляра откопал. Нет, что ты ни говори, а великое это дело — старшина-сверхсрочник на заставе!.. Очень доволен был Петр Андреевич сегодняшним разговором с Никитичем. Да и тот на своего начальника остался не в претензии…

В таких случаях беседа всегда переходила на мирные житейские рельсы.

— Киселев-то наш, а, Петр Андреевич! Артист! — прапорщик от полноты чувств гулко ударил ладонью по своим мягким коленям.

— Наказывать придется Киселева, — со вздохом отозвался Петр Андреевич.

— За что?

— Ночью курил в наряде. Он с напарником должен был прихватить этого уголовника Казаченко. Спугнули, и все лавры — соседу, а нам шишки посыплются… Ты, Никитич, пока помалкивай до времени.

— Помалкивать-то я умею, если требуется… Досадно, что так оборачивается. Наказать Киселева, конечно, придется. И жалко ведь — только что начал сходиться с солдатами. — Никитич удрученно покивал: — Хоть солдаты, да еще пограничники, а какими они бывают иной раз несмышлеными мальчишками!.. Ночью курить в наряде — надо же додуматься до такого! Теперь ему не только от начальства, но и от своего брата-солдата перепадет на комсомольском собрании. Выдержит ли? Парень-то самолюбивый.

— Это же и меня беспокоит, Никитич. После сегодняшнего вечера, думаю, отношения у него с солдатами будут налаживаться помаленьку.

— Это точно. Главное тут, конечно, не баян, а вот хватило характеру перед всей заставой извиниться. Я уже знаю: хорошо это оценили ребята. И все-таки перепадет ему достаточно. Выдержит — поумнеет и повзрослеет, мальчишество свое выкинет, мужчиной станет.

— Болезненное дело. И нам никак нельзя в сторонке стоять, направлять надо.

— Само собой…

Разговор вроде бы подошел к концу, прапорщик поднялся с приступок, но Петр Андреевич продолжал сидеть. Никитич снова присел.

— Стареем мы, Никитич, — Петр Андреевич переключился на новый разговор.

— Известно, не молодеем… Я уже какой год не бегаю по тревоге, торчу возле дежурного.

— И твой начальник отбегался.

— Слышал я от ребят…