Все звуки, чуть приглушенные, — спортивный городок расположен по ту сторону здания: грохот брошенной штанги, удары по мячу, восклицания болельщиков — врываются через раскрытые окна в квартиру.

В это время семья Зиминых всегда ужинала. Санька, заслышав шум спортивных баталий, наспех глотал ужин и выскакивал из-за стола.

— Спасибо, мам! Чай патом попью, — и спешил занять место в команде, которая сражалась против Бабкина, — солдаты настояли, чтобы на каждой стороне было по лейтенанту, потому что оба они играли прилично.

На этот раз Санька засиделся за столом. Даже волейбольный гонец прибегал за ним, но он отговорился:

— Ногу подвихнул.

Петр Андреевич пил чай из блюдечка по старинной привычке.

— Где, когда? — удивился он.

— Перед самым ужином, — ответил Санька, но не стал уточнять, где.

Петр Андреевич заметил, что сын выглядел не так, как всегда: почему-то посматривал на отца, будто провинился перед ним чем-то, был необыкновенно тихим и серьезным, не подшучивал над сестренкой. Что-то непонятное творилось с парнем. Но Петр Андреевич расспросами не донимал: придет время — сам признается.

Время это наступило, как только женщины убрали посуду со стола и ушли на кухню.

— Пап, у меня к тебе очень серьезный мужской разговор, — сказал он негромко, чтобы не слышали на кухне. — Выйдем на улицу. Не возражаешь?

— Значит, не только мужской, но даже и сверхсекретный разговор? Придется идти.

— Я серьезно, отец, не шути.

Даже не папой, а отцом назвал.

Тасе, как известно, до всего было дело, и с кухни раздался ее голос:

— Куда это вы подались, мужики?

И Лена не умела молчать. Она хихикнула:

— Секретничать пошли!

— Ленка, не возникай! За косички подергаю! — пригрозил Санька.

Косичек у Лены с каких пор уже нет. Но давнишнюю детскую угрозу Санька еще не забыл.

Он, оказывается, для своего секретного разговора и место заранее наметил. Солидно шагая впереди отца, уверенно повел его к домику, где квартировал прапорщик Благовидов, — на горку метрах в пятидесяти от заставы. Провел за домик, где среди кустов смородины хозяйственный Никитич давно соорудил удобную скамейку — в свободное время прапорщик любил посидеть в этом укромном местечке.

Санька жестом пригласил отца сесть, потом и сам опустился на скамейку.

— Ты уж извини, пап, я все-таки закурю, — Санька достал папиросу, прикурил не сразу, — почему-то ломались спички. Он долго молчал, шумно вздыхал, глядел в землю и тискал в пальцах папиросу. Потом вдруг выпрямился и сказал решительно: — У меня есть невеста!

Бережно достал из кармана плотный конверт из-под фотобумаги, сначала сам взглянул на фотокарточку, а после протянул отцу:

— Вот она, Нина…

Задумчивыми светлыми глазами смотрела на Петра Андреевича обыкновенная молоденькая девчушка, белобрысенькая, курносая, красивая своей молодостью.

— Раз твое училище находится в Пушкине, из этого следует — и Нина твоя пушкинская. По увольнительной не поедешь за тридевять земель искать невесту, так? Расскажи о ней.

Самое трудное было позади. Санька успокоился и теперь не казался чем-то провинившимся перед отцом.

Санькин рассказ был сухим и деловитым. Нина — дочь одного из училищных преподавателей, будущий агроном — студентка теперь уже пятого курса Пушкинского сельскохозяйственного института. Поступила сюда, потому что мать настояла, не хотела отпускать дочь от себя. У Нины есть два брата, уже взрослые, офицеры, оба женатые. Еще Санька сообщил, что Нина очень способная, учится на четверки и пятерки.

— Рассказываешь, будто производственную характеристику даешь… А с родителями ее познакомился?

— Два года назад.

— Что они за люди?

— Мать нервная такая…

— Все время такая?

— Да нет. Это когда мы объявили, что собираемся вступить в брак.

— Так и объявили: вступить в брак?

— А как еще?

— Тут любой родитель нервным станет… А отец что?

— Отец, известно, сердитый. Не ожидал, говорит, не ожидал от вас такой прыти, курсант Зимин. Если бы знал, говорит, обязательно утопил бы на экзаменах дополнительными вопросами… У меня по его электронике пятерка…

— А мать наша знает, что у нее скоро невестка будет?

— Конечно, знает. Сначала Ленка проболталась, а позавчера я сам признался.

— Вон как! Все уже знают, только отец в неведении. Догадываюсь, вы с Ниной о свадьбе уже договорились?

— Через двадцать дней регистрироваться во дворце, — виновато признался Санька.

— Мог бы, конечно, и пораньше сообщить об этом… Ладно. Завтра с утра езжай в Горское, созванивайся с Пушкином, зови свою невесту в гости, пригласи и родителей ее, сватовьев наших будущих. Телефон у них есть?

— Телефон-то есть, да родителей нет — через две недели вернутся из отпуска.

— А Нина?

— Ждет моего вызова.

— Вот и вызывай. Познакомимся, о свадьбе договоримся. На заставе такое дело не соорудишь. У меня предложение: свадьбу отпраздновать в нашем офицерском клубе. И нам недалеко ехать, и гостям сподручно — для приезда в город никаких пропусков не надо. Ночлег в гостинице схлопочем.

Совсем-совсем недавно отец и мать для Саньки были самыми дорогими, самыми главными людьми на свете. Теперь, именно с этих вот минут, они отодвигались на второй план, а на первый выходила пока неведомая девчушка по имени Нина. Так же, как вошла когда-то в жизнь молоденького лейтенанта Петра Зимина веселая и властная девушка Тася, она тоже оттеснила в сторонку и своих и его родителей… Хочешь ты этого или не хочешь, но приходится делать и второй вывод, тоже не такой уж веселый: вот и ты переходишь в почтенную категорию стариков, и уже всерьез надо подумывать о том, чтобы передавать свои житейские и служебные дела в молодые, более крепкие руки, а самому отходить в сторонку…

На какую-то минуту задумался Петр Андреевич — за это время даже папироса не успела потухнуть. Как ни странно, размышления его прервались из-за того, что со стороны заставы донеслись непривычные звуки — не шум спортивных баталий, не шлепки по мячу, не грохот брошенной на помост штанги, не выкрики болельщиков, — переборы баяна донеслись. Было очевидным, что оказался этот давно отдыхавший и порядком запылившийся инструмент в чьих-то опытных руках. Петр Андреевич знал — в чьих, а Санька удивился:

— Кто-то здорово играет! А вроде бы не было на заставе баяниста.

— Был, да помалкивал. Есть у нас такой парень из новичков — Киселев.

— Как же, знаю. С гонорком парень.

— А ты не спеши с выводами. Давай-ка лучше помолчим, послушаем.

А слушать было что: чувствовалось, стосковался Киселев по баяну, а может, баян — по хорошим рукам. Тихие, чуточку грустные звуки разливались вокруг, не тревожа, не спугивая плотной пограничной тишины. Киселев знал, что играть: то «Далекая застава» слышалась, то — «Вы служи́те, а мы подождем»… Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.

Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окруживших врытую глубоко в землю старую бензиновую бочку, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.

Петр Андреевич вздохнул:

— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Счастливые люди! — Разжег потухшую папиросу, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе: решил подать рапорт об отставке.

— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Достал из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.

— Верно говоришь, да что делать? Была тут у меня неприятная история, когда бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут сердце забастовало… Правду мать говорит: пора и о покое думать… — Поднялся: — Пойдем-ка, послушаем баяниста.