Но было и другое, то, что вызывало возмущение и ненависть алиабадцев: мерзавцы, сидящие на скамье подсудимых, растлевали мальчишек, хулиганистых юнцов, любителей острых ощущений.

Сначала те получали терьяк бесплатно, пробовали из лихости, не подозревая, чем это кончается.

Потом… потом, когда приходило привыкание, из них можно было веревки вить. Юнцов этих было немного, но они были. Всех, кого обнаружили, направили на принудительное лечение.

— Благодарите Скворцова, — сказал их перепуганным родителям старый судья, — считайте, что вашим недорослям крепко повезло — отделались легким испугом.

Аннаниязов вел себя на суде нагло. Когда Никита выступал с показаниями, он поднял над головой скрюченные пальцы правой руки и громко сказал:

— Помни!

Аннаниязова осудили на двенадцать лет заключения в колонии строгого режима. Разные сроки получили и его сообщники.

Когда Никита, выходил из зала суда, к нему подбежал мальчишка лет двенадцати, сунул в руки лист бумаги и убежал. Никита развернул записку. Корявыми буквами было нацарапано:

Никита аккуратно сложил листок и спрятал в карман.

Тане он ничего не сказал. Через два с половиной месяца должен был появиться новый человек на земле — Прохор, Прошка, сын. Или дочь.

И Никита не хотел волновать Таню. Да и не принял он на этот раз угрозу всерьез. И потом всю жизнь не мог простить себе этого.

В Харькове в самолет села группа иностранных туристов, вернее, туристок. Толпа сухощавых, радостно возбужденных дам весело взяла «ИЛ» на абордаж, растеклась по проходу. У Никиты было такое впечатление, что все они, если не близнецы, то очень близкие родственницы — одинаковые угловатые фигуры, одинаковые волосы платинового цвета, экстравагантность в одежде. И даже эта экстравагантность, собственно, и предназначенная для того, чтобы выделяться из массы, делала их одинаковыми.

Дамы без возраста. Ставший привычным во всех аэропортах мира, примелькавшийся стереотип «путешествующей американки», глядящей на мир сквозь рамку видоискателя фото- или киноаппарата. Пожалуй, только личные врачи, полицейские да таможенники имели возможность узнавать их истинный возраст.

Никита равнодушно наблюдал за суетой усаживания бодрых путешественниц, машинально отметил, что стюардесса неплохо говорит по-английски.

Она перехватила Никитин взгляд, смущенно улыбнулась — в это время одна из экспансивных авиастарушек что-то такое прикрепляла ей на грудь, какой-то круглый значок, величиной с небольшое блюдце.

Никита отвернулся.

Снова выплеснулся в памяти весенний Алиабад — пропитанный, перенасыщенный солнцем и запахами свежей, новорожденной листвы. Город, который видел сейчас Никита, был более реален, чем настоящий, и в этом была какая-то странность, тревожная и раздражающая.

В который уже раз Никита перебирал тот день по минутам, шаг за шагом, слово за словом.

Будто что-то мог изменить… Колесо не поворачивается вспять, часы тикают, стрелка бежит слева направо…

Дрожали на тротуарах нежные тени акаций — сквозные, замысловатые, как кружева. На Тане было свободное, скрадывающее изменившуюся фигуру, светлое платье, походка ее стала осторожной и плавной, будто она несла на голове наполненный до краев хрустальный сосуд. И была она такой молодой, свежей и тонколицей, что встречные издали начинали улыбаться ей, а потом долю еще оборачивались и глядели вслед.

Таню смущали эти взгляды. Она коротко взглядывала на Никиту, прихваченные первым весенним загаром щеки чуточку краснели.

— Что это они? — спросила Таня.

— Потому что — м-м-м! — Никита поцеловал сложенные щепотью пальцы. — Пэрсик!

— Сам ты фрукт. Ты тоже так бесцеремонно оглядываешь женщин?

— Еще хуже! Они непосредственные дети Востока, я же продукт Запада, на мои первобытные инстинкты наведен глянец цивилизации. А что может быть хуже инстинктов, покрытых глянцем!

— Трепло! Пэрсики, фрукты, продукты — целый овощной магазин, — Таня расхохоталась. — Есть хочу. Умираю хочу есть. Шашлык хочу и много-много зелени.

— Хоп! — Никита по-восточному хлопнул над головой ладонями. — Кутить так кутить!

«Мы зашли в кафе напротив женской консультации. Таня ела с таким аппетитом…

— Подозрительно! — сказал я. — Не лопаешь ли ты за троих?

— Эх, вот бы! — Таня засмеялась. — Вот бы здорово!

— Тебе не страшно? — тихо спросил я.

— Чего? — удивилась Таня.

— Боли.

Таня перестала улыбаться, отложила вилку.

— Страшно, — сказала она. — Одно утешение, что всех людей на земле родили их матери.

— Кроме Адама и Евы, — глуповато сказал я.

— Адам! Это был мужчина! Вот попробуй сотвори что-нибудь толковое из своего ребра!

— Только шашлык по-карски, если ты каннибалка.

Боже мой, мы болтали всю эту чушь, а разговор был последним…

— Я побежала, — Таня чмокнула меня в щеку. — Это недолго.

Я следил из окна кафе, как она вошла в подъезд консультации, видел, как туда прошмыгнул какой-то парень. Подумал: ему-то туда зачем?

Видел, как он выскочил оттуда и быстро пошел по улице. Ошибся парень дверью…

И вдруг что-то толкнуло в сердце, и я бросился, вбежал и увидел…»

Никита протяжно застонал и вытянулся в кресле. Глаза у него были закрыты, лицо в крупных горошинах пота.

Соседка-американка испуганно закудахтала:

— What’s happened?[8] — Потом отчаянно замахала руками, подзывая стюардессу: — Doctor! Send for a doctor, please![9]

Стюардесса метнулась к Никите.

— I am quit well[10], — процедил Никита сквозь зубы и, обращаясь к стюардессе: — Не беспокойтесь, пожалуйста. Дурной сон приснился, страшный.

Стюардесса и американка с любопытством уставились на Никиту.

— Do yon speak English?[11] — обрадовалась американка.

Никита посмотрел в ее круглые глаза доброжелательной птицы с роскошными наклеенными ресницами, на лицо неестественной ровной розовости… Но шея, бедная шея — как она выдает женщин…

«Бедняжка, сколько же тебе стоит сил и средств оставаться столь моложавой! Ну, о чем я с тобой буду говорить? — подумал Никита. — О чем я сейчас могу говорить!»

— No![12] — сказал он.

Опрокидывая стулья, Никита ринулся из кафе, вбежал в парадное и увидел…

Она лежала на площадке лестницы между первым и вторым этажами.

Лежала в любимой своей позе — свернувшись клубочком.

Яркий свет падал из окна, высвечивал розовую нежную щеку и четкой лепки маленькое овальное ухо.

Никита не видел лестницы, не видел подоконника, не видел площадки…

Он глядел на Таню, и ему казалось, что она просто устала и прилегла отдохнуть.

А дальше… Что было дальше, Никита помнил плохо. Он машинально делал все, что нужно, но одна мысль бухала в голове, как набат: поздно! поздно! Всё можно поправить… Ничто не поздно, кроме смерти.

Он понял это в тот миг, когда поднял Таню.

Негодяй ударил подло, по-бандитски точно — сзади, в шею у основания черепа. Наповал.

Никита снова дернулся в кресле. Американка испуганно отодвинулась, прошептала:

— He is ill![13]

Убийцу искали не только те, кому положено это по штату.

Уже было известно, что это брат Аннаниязова. Никита и Ваня Федотов рыскали по всем закоулкам, по всем базарам, по всем забегаловкам — молчаливые, с почерневшими лицами и яростными, жесткими глазами.