Я не верю, что это последний день его жизни. Все внутри бунтует и сопротивляется, отказываясь принимать эту мысль.

Нет!

Не верю, что это последний день, когда большое и открытое сердце Макса бьется. Последний день, когда я могу надеяться на его пробуждение.

Нет. Не может такого быть!

Но если так… то я буду рядом.

Я и его сын.

– Дура. Какая дура, – шепчу снова и снова, не сводя глаз с любимого лица, всегда такого уверенного в себе и сильного мужчины, что, казалось, горы мог свернуть ради меня. Он был готов на все ради меня, а я… – Дура.

Сколько раз за эту неделю я повторяла себе это. Я виновата. Это все полностью моя вина. Он любил, бился за меня. За нас. А я отталкивала его раз за разом. Идиотка. И что теперь? Что дальше?

Это я загубила его жизнь. Стала его болезнью и довела до грани… и в аварии, может, не прямо, но косвенно виновата я.

Если бы не Стельмах, который практически один организовал и перелет, и место в лучшей клиники Германии… я даже представить боюсь, где бы я сидела сейчас и лила слезы. Слезы, в которых не осталось бы и смысла.

Тогда счет шел на часы, на минуты. Если бы не Артем и его упертость, я потеряла бы своего Гая гораздо раньше.

Голова тяжелая, а по вискам бьют барабаны. Меня лихорадит и знобит так, что еле удается держать себя на ногах.

Он такой родной. Лежит в этой чертовой светлой, стерильной палате под звуки десятков приборов и не двигается. Ну, хоть одно движение, хоть что-то. Я, как маньяк, как сумасшедшая, готова ловить каждый его вздох, каждое трепетание ресниц, только бы увидеть, как Макс цепляется за жизнь. Как борется. Но этого нет…

Губы дрожат, и по щекам беспрерывно катятся ручьи горьких слез.

Улыбчивый. Сильный. Любимый.

Семь дней. Врачи дали всего семь дней.

Улучшений нет.

Вечером его отключат от приборов, что поддерживали жизнь в этом всегда цветущем и пышущим жизнью теле. И… я больше никогда не увижу эту улыбку. Не услышу родное – детка. Не утону в его темно-синих от желания глазах. Не пропаду в его теплых объятиях. Это страшно и больно.

– Макс… – тяну ладошку и сжимаю его большую и сильную ладонь, что уже вторую неделю лежит абсолютно без движения. Сжимаю, хватаясь пальчикам за его руку, как утопающий за соломинку. Кому молиться? Что делать? Как… прощаться?

– Кати, – едва слышно приоткрывается дверь, и в палату заходит сестра Гая, на которой лица нет. Бледная, как полотно, совершенно не похожа на ту жизнерадостную Ташу, что мы видели летом. – Тебе нужно отдохнуть, малышка. – Кладет ладошки мне на плечи, но я машу головой и поджимаю губы, сглатывая рвущийся из груди стон.

– Не уйду! Не оставлю его одного. Я с ним… хочу… – страшные слова крутятся на кончике языка, а еще более страшные мысли в моей голове.

Уйти.

Если он умрет, и я умру. Умерла бы… но во мне растет жизнь, и я не могу так. Я… не смогу убить вместе с собой и нашего сына, который мог бы стать самым счастливым мальчиком на всем свете с самым замечательным отцом во всем мире.

Он нашел тест. Сомнений нет, потому что только так Гаевский мог узнать о моей беременности. Нашел и ничего не сказал. Знал, но ждал, когда я скажу сама. И если бы не эта авария и не проклятое завещание, которое он составил, словно знал! Чувствовал! Если бы не это все…

Мой Макс.

– Я сейчас вернусь, ладно. Тебе надо отдохнуть… – отступает Таша и скрывается за дверью. Наверняка пошла за врачом, который заставит выпить успокоительного и уснуть. А проснусь я уже только тогда, когда его не станет. Это жестоко, но, как любит твердить здешний врач, правильно. Для растущего малыша лишний стресс – лишний риск.

Тянусь ближе к замершему на кровати мужчине. Возможно, это мой последний шанс сказать все, что не успела и что должна была сказать…

– Гаевский, – рваный выдох, и сквозь пелену слез мне все-таки удается вымучить улыбку. Глажу пролегшие на лбу морщинки, нос, скулы, покрытые щетиной и губы, что так любили и целовали. Что навсегда останутся для меня самыми желанными и недоступными. – Знаешь, когда ты появился в моей жизни, что-то… незримо стало меняться. – Из пересохшего горла с трудом пробивались слова, но я обязана сказать. Врачи говорят, что человек в коме способен слышать… и я хочу, чтобы Гай услышал меня. Мой Гай.

– Наверное, я влюбилась. В тебя. С первого дня. Но боялась, – да, это я поняла достаточно давно. Сколько бы я не сопротивлялась и не пыталась “дружить”, он всегда был моим личным мучителем. – Я… не знаю, слышишь ли ты меня, Макс… – всхлип, – я люблю тебя. Любила всегда. И всю жизнь буду жалеть, что осознала и сказала тебе это так поздно… Ма…кс… Гордость и упрямство всегда брали верх над твоей глупой дурой Кати, но я… Любила. И люблю. И буду любить… нашего с тобой малыша.

Прикрываю глаза ладонью, стирая слезы градом.

– Это сын, Макс. Врач сказал, что все хорошо, и… – запинаюсь, всхлипывая и глотая слезы, – что там растет маленький богатырь. Артемий… Максимович Гаевский, – наклоняюсь к неподвижному любимому мужчине, к его колючей щеке и прикладываю дрожащие губы, роняя горькие слезинки на его безмятежное лицо. – Наш сын вырастет и обязательно узнает, какой у него отец.

Я ощущаю ужасную слабость и понимаю, что на грани. Сил в организме совсем не осталось, и перед глазами пляшут темные круги, но я не могу отойти. Не могу отпустить его вот так… мне больно смотреть, больно стоять, больно дышать, но, возможно, это последний шанс достучаться. Возможно, он услышит? Услышит и вернется?

– Я ненавижу судьбу за то, что она с нами сделала, Макс. И себя, за глупость, за то, что отняла у нас с тобой столько времени… – прислоняюсь к горячим губам, чувствуя его ровное и абсолютно неторопливое, к сожалению, дыхание. – Я люблю тебя, родной.

Наклоняюсь и целую в щеку, зажмуриваю глаза и вдыхаю последний раз его запах, смешавшийся с больничными ароматами. Возможно, я сейчас просто свалюсь без сознания от нервного истощения, но как бы ни было это страшно, я должна попрощаться.

– Люблю…

Прислоняюсь к его лбу, всего на секунду прикрывая глаза… Даю себе маленькую секундочку, чтобы ощутить его рядом, чтобы вспомнить, сколько мы вместе прошли дней и ночей. На секунду, когда… неожиданно приборы вокруг запищали быстрее. Понеслись вместе с моим сердцем, разрывая давящую тишину палаты, а его ладонь, что я сжимала… зашевелилась. Зашевелилась и сжала, словно в тисках, мою ладошку!

– М-м-м-макс… – выдыхаю, поднимая взгляд, и встречаясь с его взглядом.

Ясным. Синим. Уставшим, но горящим дикой жаждой жизни взглядом!

– В-в-врача… – сначала шепчу пересохшими губами, не веря в то, что происходит, боясь моргнуть или шелохнуться, спугнуть такое прекрасное видение. – В-в-врача… быстро… Врача! – спадает ступор, когда я понимаю, что это не сон. Со всей силы жму по кнопке вызова медперсонала и подскакиваю с места, вылетая в коридор. – ВРАЧА! – кричу, что есть сил, и тут же залетаю обратно в палату.

Сердце готово выключить из груди, и пока медработники несутся с громким топотом по коридору, хватаю ладонь любимого мужчины, сжимая в своих ладошках и наклоняясь к нему, шепчу абсолютные глупости, глотая слезы счастья и умоляя не закрывать глаза…

Три месяца спустя

– Детка, – обхожу бунгало в поисках запропастившейся любимой, но, бросая взгляд в окно, нахожу Кати на берегу. Улыбаюсь, закатывая рукава белой рубашки, я почему-то совершенно не удивлен. У моей девчонки какая-то определенная предрасположенность к воде.

Выхожу из дома, собираясь пойти к ней, но отчего-то неожиданно замираю на пороге. Припадаю плечом к дверному косяку и смотрю, не в силах отвести взгляд. Не желая нарушить ее минутное уединение. Едва ли не первое за все три месяца, большую часть из которых мы провели в Германии, пока врачи ставили меня на ноги.

Кати.

Моя невеста. Без пяти минут жена и мать моего будущего ребенка.

Любимая.