— Ишь ты. Ужель и в самом деле злато везёт?

— Не сомневайся, злата у него куры не клюют!

— Хорошее дело, Колыван, но ежели до деда весть дойдёт что я Глуховским князьям татьбу учинил, он с отца за то спросит, а тот с меня.

— Тю! Князь сей изгой и у дяди своего в опале, к тому же якшался с опальным Козельском князем Василием Пантелеймоновичем, что твою тётку родную умучил. Дед тебе за то слова не скажет. Тута вот ещё какое дело, бояре, из тех, что от твоего наместника корм утаивали, продали давеча князю Мстиславу вотчины у Шуйского острога без твоего на то дозволения.

— И зачем им моё дозволение, коли их вотчины в Онежской пятине.

— Тебе ведь мы в корм дали Корелу со всей Карельскою землей. Так ли?

— Верно.

— А на севере Онего корелы и живут! Выходит, они и твои данники.

— Всё это вилами на воде писано Колыван. Обдумать сие надо с наметником и с отцом посоветоваться. Слухи бродят будто у князя Мстислава дружина хоть и малая, но крепкая, а отец с меня за каждого побитого воя спросит.

— Брось. Лжа то. Всем известно, что Переяслав Пронские взяли, а он так, рядом стоял. Там и дружины то, с гулькин нос. Полсотни конных собраных с миру по нитке и пешцев из чернецов столько же, смех один. А ты пойдёшь не с татьбой, а с делом честным, Новограду угодным.

— И что за дело ты удумал. Сказывай!

— Верное дело. Боярин Даниила Юрьевич давеча отписал в вечевую избу ябеду о том, что его людишек по указке Мстислава на торге Бадожском секли нещадно. Гости же его положенного мыта не заплатили. За такую поруху тамга повелел виру и промыта взять на две тысячи рублей. Грамоту на то в приказе уж состряпали. Вона, смотри, — Колыван протянул князю грамоту с вислой печатью городского тамги. — Я ужо и выкупил её. За малым дело осталось, стребовать долг. Коли добром не отдаст, ты князя сего, самозванного своими сотнями в пух и прах разобьёшь! Злато и товаров заповедных в мошну положишь. У него одних хлопов прорва! — усердно нашептывал искуситель в уши поплывшему от таких цифр князю. — Полсотни рублей ешо от себя добавлю и жита, жита доброго двести пудов для меринов. Корма недостающего помогу собрать и в путь иди. До Онего аккурат две седмицы идти, а далее гостинец идёт ладный, по льду деланный. Попрошу же всего ничего. Илектрон весь, что найдёшь, отдай и тамге десятую часть от серебра.

— И всё?

— Не о мошне одной разумею! Коли станешь князем Новгородским, мы с тобою такого накрутим! Боярскую вольницу укоротим, Псков под руку возьмём! Всем ты хорош, князь. Умён, отважен и лицом пригож. Одного не хватает, злата и серебра. А будут они, остальное само в руки придёт. С дружиною крепкой бояре завсегда считаться будут, а без неё ты прости, аки тень, одно имя отцово…

Взолмень пришёл в себя на плоту. Голова была обвязана тряпицами вонючими, слышал он худо, и голова болела так, словно огрели пудовой булавой. Поначалу думал, что в плен попал, но за ним особо не присматривали и разрешили выходить на палубу, а там уже мужики растолковали. Князь, выходит, стену хоть и разбил, но с боярами костромскими договорился полюбовно, поэтому воев, от диавольского зелья пострадавших, с собою забрал на излечение и таковых со мною вместе набралось семь. Кормили нас добро, лекарь тряпицы менял каждый божий день и давал пить водицу горькую, отчего сил прибавилась, и, когда пошли пороги по Шексне, он уже помогал тянуть канаты и разгружать плоты.

В погосте при Немчиновом торге со всеми оправившимися сам князь речи вёл. Не юлил, прямо сказывал. Люди вы мол вольные, силком держать никого не буду. Ежели хотите в Кострому возвращаетесь, а прочих к себе в дружину возьму до первоцвета[iii]. Платить серебром буду справно, а кто проявит себя лучше прочих, ещё и доспех подарю. А доспехи у княжих воев такие, что наши гридни и без платы за это богатство весь год готовы работать. Кормили же тута справно. Щи, али борщ с мясом через день, рыба добрая, котлеты и прочая вкусная диковина. Хотя на торге было немало гостей, дураков идти взад не нашлось. Где ещё таких диковин взять то? Потому, собрав малый совет дали ответ — до весны служить будем, и на том крест целовали.

Определили меня с Мироном в третью артель что занммалась чудным, нити из уклада по веткам тянула округ Онеги. Зачем сие надо сперва не разумел. После же, догадался. Волхование! К нитям сим ящики малые прикладывают с очельем на уши и вроде как писк мышиный оттудова слушают, после чего пишут в грамоту черты и ризы. Язык тайный, навроде того, что вои в дальнем дозоре меж собой умышляют, но токмо куда хитрей.

Работали так: в ночь трое больших саней грузят нитями в мотках, доской и бревном тёсанным, крюками, горшками и прочим добром, поутру к берегу едут, оттудова в лес ешо версты три. Одна артель вправо идёт, вторая, значится, влево. Мужики белозерские просеку валят и рубят ряжи со столбами, кои мерины по снегу за собой тащат. Нити те проводом зовутся и наматывают их на горшок малый, стеклянный! На древа высокие ставили доски, тертые с крюками. Бывало, крепили такую к одному древу, а бывало и меж двух или на столб. Обычно всё же старались нить упрятать так, чтобы снизу не видать и между тем ветками при ветре не зацепило. Брали с собою туры и лапы железные. С ними молодые мужики забирались на древа и лапник срезали. Имелись лестницы козловые и раздвижные, ножницы, топоры на длинной ручке и иной инструмент.Однако же, ничего хитрого тута не узрел Взломень. Расчистив десяток пролётов, провод подтягивали к крюку. После чего на него наматывали просмоленную паклю и вкручивали горшок, округ которого, в свою очередь, фиксировали проволоку.

При каждой артели шатёр с печкой железной, сокачий[iv] и лекарь. При артели есть хлебово горячее и сбитень, хлеб и крутой кипяток, а что ешо для работы надобно? Коли треба можно заночевать и в лесу и даже по нужде все батраки ходили в малую кибитку, что поразило Взломеня до глубины души. Ладно руки мыть, но ставить печурку-щепотницу в отхожее место? В его голове это не укалывалось.

Возвращались на Онего затемно и утром всё повторялось заново, а ежели чего случится, на то имелась коробка с трубкой ведовской. Поначалу Взломень её спужался, думал духи али демоны какие сидят в коробке и голосами человечьими разговаривают. Однако-же мужики Новосильсике растолковали, что сие телефон, ромейская удумка и будто бы она голос человечий по проводам передаёт. Как он работает никто не ведает, но коробки сии князь мастерит самолично. Непрост князь оказался, ох не прост. Сани удумал, что под парусами ходят, зелье огненное. Про брони крепкие и то говорят, что его мол его рук дело.

Отношение же к князю разное. Одни болтают, будто он колдун и знания тайные из болот да омутов черпает, а вторые что князь хоть и молод, но уже побывал в гишпанских землях, где набрался мудрости великой. Как бы то не было Взолмень мгновенно смекнул великую пользу от телефона и спустя неделю не чурался им пользоваться. Взяв трубку, докладывал старшине обстановку и единожды упредил набег карел, за что получил от князя премию в целый рубль!

Поначалу при укладке хватало заминок, князь по два раза в день являлся. Показывал, как провода правильно крутить, а по большей части заставлял батраков нити перевешивать, ведь главное, чтобы нити не провисали сильно и дерево какое гнилое али ветка со снегом не задела при ветре. А мужикам денежку терять страсть как не хотелось и слушали князя со всем прилежанием. Сам он не буянил, не кричал, кнутом не порол и относился с вежеством даже к холопам. Появлялся у нас он всё реже и реже, разве что по телефону справлялся сколько метров прошли. По дороге срубили три дозорные башни, по сорок локтей каждая! Просеку же лыжники разведывали загодя, а старшины в штабе решали, куда сколь люда давать, отчего дело двигалась бойко и к концу Грудня мы выши к Шуе.

Поднявшись вверх по Кондпожской губе, вошли в устье реки Суна, по ней самую малость до Коштозера, от которого и свернули в леса. Тама заменили коньки обратно на лыжи и до самого Кончеозера били просеку, восемь километров, что заняло три дня. Буераки сплошные.