— Мама сберегла, чтобы нам показать. Это наша реликвия.

Последнее слово мальчик произносит очень медленно, по слогам: видимо, боится допустить ошибку.

Разумеется, я прошу Алешу показать ботинки. Мне и в самом деле интересно на них взглянуть.

Слышу стук выдвигаемого ящика, и вот Алеша на вытянутых руках несет брезентовые чоботы в целлофановом мешочке.

Один из них я беру в руки. Потемневший от времени брезент кажется черным. Несмотря на неуклюжую деревянную подошву, ботинок выглядит очень маленьким.

Я говорю об этом Алеше. Большие детские глаза смотрят на меня укоризненно: взрослый человек, а такой простой вещи понять не может!

— Так ведь тогда мой папа еще мальчишкой был! Сейчас у него нога в два раза больше моей. Сорок второй размер.

Входит мать. С мягкой улыбкой треплет Алешкины курчавые волосы.

— Он у нас — хранитель семейного музея. Чугунные отливки из первых плавок еще не успел показать? Не огорчайтесь, пока я накрываю на стол, он вам их продемонстрирует. Тем временем и наш отец с работы придет. Уже время.

Когда встречаются люди немолодые, то разговор непременно заходит о детях. О сынах и дочерях, о том, как сложилась их судьба.

Мой собеседник довольно улыбается:

— В отцовстве повезло. Перерос меня сын. Я дальше мастера не пошел. Все образование мое — семилетка да школа мастеров. А он — дипломированный инженер. На наш завод назначение получил. Не хвастаясь, скажу вам: ничего, кроме хорошего, о нем не слышу. Рационализатор. На технику у него особое чутье. Вроде шестое чувство… Каждый винтик в машине чувствует, как сустав в собственном пальце. Даже удивительно. Парень-то еще молодой!

…Через несколько дней встречаю сына этого мастера. Высокий, чуть не на полметра перерос своего отца, и в плечах — шире. Лицо вдумчивое, спокойное, с открытым взглядом.

Разговорились об отце. Рассказывает с тревогой: сердце начинает сдавать. Пора бы на пенсию. Да разве ж он согласится? Завод для него не просто работа. Как говорят, во сне может собрать и разобрать станок. По малейшему шороху определит, где неполадка. А как понимает душу человеческую! Как любит возиться с ершистыми ребятами, от которых другие открещиваются… Не было такого случая, чтобы не сумел добраться до того ранимого и отзывчивого комочка, что неустанно бьется под девятым ребром. Одним словом, хороший у меня отец. Далеко мне до него!

Мы встретились на площади возле заводоуправления. И хотя не виделись очень долго, сразу узнали друг друга. Нина Ильинична заметно пополнела, и глаза ее стали не такими просторными. Давно замечала я, что людские глаза, как степные озера, с годами становятся меньше…

Моя знакомая была не одна. Ее голос заметно дрогнул, когда она сказала:

— Знакомьтесь. Это моя дочь Ольга.

Крепкое пожатие руки. Внимательный взгляд спокойных глаз. Высокая. Волосы волнистые, красивого бронзового оттенка. Мила и изящна…

О себе сообщила скупо: инженер-геолог. Вот приехали с мужем к маме погостить, показать ей своего первенца.

Ольга спешила. А может быть, из деликатности не хотела мешать нашему разговору.

Попрощавшись, побежала к трамвайной остановке, мелькая загорелыми стройными ногами.

В сквере мы выбрали уединенную скамейку, со всех сторон окруженную зарослями карагача.

— Неужели это Рыжик? — спросила я Нину Ильиничну.

Лицо женщины осветилось радостью.

— Значит, вы помните тот день…

Такое не забывается! Я помню его так отчетливо, словно время в своем неудержимом движении обтекало его, как маленький прибрежный островок…

Было это студеной осенью 1941 года. В детский дом привезли из прифронтовой зоны осиротевших ребятишек — напуганных бомбежками, изголодавшихся, с недетской тоской в глубоко запавших глазах.

Десятки женщин — работающих и домохозяек, солдаток и вдов — пришли в детский дом, чтобы взять обездоленного войной малыша, согреть своей лаской, заменить ему мать.

Пришла сюда и Нина Ильинична. Ее муж погиб в первый месяц войны, оставив ей девятилетнего сына Сашу — живую память и душевную поддержку. Дети — лучшие целители раненного горем женского сердца…

Нина Ильинична решила взять мальчика — у Саши будет маленький братишка, а у нее еще один сын.

В комнате, где находились трехлетние малыши, внимание Нины Ильиничны привлек ребенок с ежиком ярко-рыжих волос, в длинном, до самого пола, пиджачке. Он стоял в сторонке, не сводя с Нины Ильиничны тревожных, широко распахнутых глаз.

Потом вдруг сорвался с места и, путаясь в неудобной одежонке, подбежал к ней, крепко охватил ее колени:

— Мамочка, что ж ты меня не узнаешь? Это я, Рыжик!

Домой Нина Ильинична пришла с Рыжиком, оказавшимся не мальчиком, а девочкой Олей…

Почтальон, если он в течение многих лет ежедневно приходит в ваш дом, становится более чем просто знакомым.

Именно такие отношения сложились у меня с Мариной Петровной, или попросту с Маришей — рослой и стройной женщиной, которая свою тяжелую, набитую корреспонденциями сумку из плотного черного дерматина носит легко и грациозно, как горянка кувшин с родниковой водой.

— Это я! — говорит она вместо приветствия и щедрым жестом подает письмо или бандероль.

К заказным бандеролям, нередко содержащим графоманские рукописи, Мариша относится почтительно, почти благоговейно.

Она очень застенчива, но иногда, уступая просьбе, присядет на пару минут и сообщит что-нибудь неожиданное, интересное.

На днях Мариша извлекла из своей бездонной сумки большой тополиный лист и, повернув тыльной стороной, положила его передо мной.

Лист был желтый, с яркими зелеными прожилками — видимо, его сорвали с молодого сильного тополя.

— Он мог бы продержаться на ветке еще дней десять, — подумала я вслух.

— Так ведь это же письмо! Вот посмотрите! — Мариша повернула лист глянцевой стороной. Я увидела пеструю красивую марку и адрес, написанный четко и крупно черными чернилами или даже тушью.

Фамилию адресата я разглядывать не стала, чтобы не злоупотребить оказанным мне доверием. Да и разве дело в фамилии!

Лицо Мариши светилось тихой грустью.

Приобщая меня к чьей-то высокой тайне, доверительно сказала:

— Ни единого словечка не написано в этом письме, а как много сказано! Вот уж который год я ношу эти осенние тополиные листья одной женщине. Ничего в ней нет особенного: встретишь на улице и не обратишь внимания. А вот, поди ж ты, для кого-то свет на ней клином сошелся! Да я бы за одно такое письмо всю душу отдала!

Последнюю фразу Мариша проговорила горячо и, устыдившись своего порыва, заторопилась:

— Не сердитесь, что от дела вас отвлекла. Да и мне пора…

Есть сны, похожие на судьбы. Как звезды в глубокой колодезной воде, отражаются в них главные события, радости и тревоги.

Моя знакомая, инженер-конструктор крупного металлургического завода, рассказала мне об одном своем тяжелом сне, который повторяется с непонятной последовательностью.

Внешне этот сон прост и даже наивен.

— Прихожу, — говорит моя собеседница, — как обычно, утром в свое конструкторское бюро и своим глазам не верю — мое рабочее место занято. Товарищи по работе на меня смотрят, как на постороннюю. Вроде не узнают. Я бегу в кабинет к начальнику бюро, начинаю доказывать, что произошло какое-то недоразумение. Он резко обрывает: